Испытания

— А подвеска ваша что надо. На другой без переднего амортизатора я бы убился.

Официант принес шампанское в запотевшем никелированном ведерке, тихо и споро раскупорил бутылку, налил в бокалы.

— Когда же вы почувствовали, что амортизатор оторвался? — Она протянула руку, взяла бокал — прикосновение холодного стекла к ладони было приятно.

Григорий тоже взял бокал, приподнял его вровень с глазами.

— Ну, за ваш диплом… И вообще, за удачу. — Он выпил до дна.

Алла отпила, вино холодно защекотало нёбо, потом разлилось теплом в груди. Плыли на подсвеченной солнцем ткани голубые детские парусники. Был прохладен пустой зал. В углу, у низкого серванта, собрались официанты и о чем-то тихо переговаривались, иногда слышался их негромкий смех. Лицо Григория — это новое, твердое и умное лицо — казалось слегка насмешливым, будто он чувствовал над ней какое-то превосходство. Это пугало Аллу, хотелось прежнего ощущения своей власти над тем робким и влюбленным парнем, и поэтому она повторила вопрос:

— Когда вы почувствовали, что амортизатор оторвался?

— А… — Он задумчиво улыбнулся, глядя куда-то через ее плечо. — Вроде бы на третьем круге. Когда входил на «площадь», там правый вираж.

— Почему же вы не сошли? Это могло плохо кончиться.

— Но не кончилось же плохо. Да не было особой опасности. Амортизатор левый, а правых виражей крутых нет. — Он крутил бокал в пальцах. — Я и шел-то осторожно, будто яйца вез. Да и вообще, настроение было какое-то такое… — Григорий поставил бокал, слегка прихлопнул ладонью по скатерти.

Ей хотелось, чтобы он разговорился. Раньше она избегала откровенных разговоров с Григорием, теперь откровенность была желанной, потому что это новое лицо волновало своей непонятностью: сейчас она уже не знала, как относится к ней этот парень, — это лишало привычной уверенности. И все-таки в тревожной зависимости от слов Григория, от выражения его нового лица было что-то приятное, вызывающее безотчетную радость, и ей хотелось смеяться. Алла взяла бокал и допила вино. «Я, кажется, пьянею», — с озорным ужасом подумала она и спросила:

— Ну, какое это было настроение?

Григорий не ответил, потому что подошел официант с подносом, водрузил посредине стола большую вазу, в которой сиротливо-смешно краснели немногочисленные ломтики помидоров, припорошенные крошеным яйцом, и торчали в стороны бледные листики салата, потом появилось овальное блюдо с тремя кусочками семги и тремя дольками подсохшего лимона.

Григорий вдруг весело улыбнулся и подмигнул ей заговорщицки:

— Мировой стол. Последний раз я ел такое в Париже.

— Прямо на Эйфелевой башне? — в тон ему спросила Алла.

— Нет, чуть сбоку, за углом, — ответил Григорий, и они дружно рассмеялись.

Официант отошел и Алла небрежно спросила:

— А чего это вы вдруг сегодня профессору нагрубили? (С давних пор у них повелось называть Владимирова за глаза профессором.)

Алла задала этот вопрос шутливым тоном, словно невзначай, но сама внутренне подобралась. Было, казалось ей, в давешней сцене между Григорием и Игорем Владимировичем нечто более серьезное, чем деловая перебранка. И Алла чувствовала, что это «более серьезное», имеет отношение к ней, что это из-за нее. Это чувство возбуждало, пьянило, как шампанское, и в то же время настораживало. Она небрежно и наивно улыбалась, но напряженно ждала ответа на свой вопрос, а Григорий, посерьезнев, молчал. И тогда Алла добавила:

— Он, по-моему, очень любит вас. И старается… — Она запнулась, подыскивая слово, и закончила не совсем уверенно: — …передать все свои знания, что ли.

Григорий положил себе семги. Вилка звякнула о тарелку, и от этого тишина показалась еще напряженнее.

— Я его об этом не просил, — глухо, не подняв глаз, ответил он, взял бутылку и снова наполнил бокалы.

Они молча выпили. Алла все ждала, что Григорий скажет еще, — она чувствовала его потребность высказаться.

Он поставил бокал и пристально взглянул на нее.

— Конечно, вы правы. И относится он ко мне хорошо, и учит всему, — говорил он медленно, обдумывая каждое слово. — Я и сам все это понимаю. Но вот… Как бы это объяснить?.. Ну, работал в гараже, — на похлебку хватало, строил из утиля машину, гонялся. Словом, был не хуже других, а другой раз и гордость какую-то чувствовал. И вот появился профессор. Переманил в институт, в лабораторию — работа почти такая же, как в гараже, только интереснее, и опять же гоночные автомобили, и детали все не откуда-нибудь со свалки, а новейшие… И комнату дали. Первый курс вот одолел… — Он помолчал, усмехнулся. — Получается вроде, что подсчитываю выгоды. Но вы поймите, Алла, я совсем не подсчитываю. И профессору благодарен за все… Только вот раньше я себя уважал больше. Не было в гараже такой работы, которой бы я не мог сделать, и водитель я был не последний. Это, знаете, чего-то давало, такое, внутри. В общем, раньше я мог все, что хотел. А вот прошло два года — и выясняется, что я многого не могу и не знаю, хоть и учиться поступил в институт, да и не сидел же сложа руки… А внутри уже что-то не так. Нет той уверенности, что ли. Вот и захотелось сегодня доказать себе, что кое-что могу… Я много думал об этом и вот понял… Понял, что теперь я хочу больше, чем могу. И вообще догадался, что на свете есть много недоступного. А назад уже нет пути. Жизнь уже видишь по-другому… И вот сомневаешься: добро или зло сделал мне профессор? Может, лучше мне было бы остаться в своем гараже и не знать ни его, ни вас… — Он посмотрел на нее. И Алла увидела, что глаза у него снова стали застенчивыми и печальными, и это почему-то обрадовало ее и растрогало. Не очень хорошо понимая, что делает, она вдруг протянула руку и погладила Григория по щеке. Он чуть повернул лицо и коснулся ее ладони сухими горячими губами. Алла убрала руку и сказала с деланным спокойствием:

— Это же очень хорошо, что вы многого хотите. Значит, многого добьетесь. — Она сделала паузу и, обманывая себя равнодушием, сказала: — А закончите институт, уйдете и забудете профессора и меня.

— Вы же сами знаете, что все будет не так, — сказал Григорий и пристально посмотрел ей в глаза. Алла не отвернулась, просто прикрыла веки. Он взял ее руку, крепко сжал, она еще плотнее сомкнула веки.

…Алла Кирилловна Синцова сидела за своим столом, уронив голову на руки. Слез уже не было, они высохли.

Да, тогда, десять лет назад, она потеряла голову, но только на один вечер, влажный и теплый июльский вечер. Алла Кирилловна вдруг передернула плечами, словно тело ее вспомнило крепкие ладони Григория…

Он нес ее на руках по пустынной аллее Приморского парка Победы, крепко прижав к себе. Удобно и покойно было Алле, и казалось, что сизое вечернее небо покачивается над ней в такт шагам Григория. Щекой она чувствовала холодящее прикосновение металлической пуговицы, от куртки едва уловимо пахло табаком и бензином, и она с удовольствием вдыхала эти запахи. Потом небо над ней накренилось и вдруг исчезло совсем, и сухие жаркие губы Григория прижались к ее лицу. Она отвечала на его поцелуи, забыв обо всем. А потом, дома, лежа на своей узкой кровати, под ровное дыхание матери и стук маятника старых стенных часов, она все еще чувствовала эти поцелуи и одновременно думала растерянно: «Что же я наделала? Что теперь будет?» Тогдашняя дипломница Аллочка Синцова, уже почти решившая выйти замуж за своего профессора, вдруг с грустью поняла, вернее почувствовала, что Игорь Владимирович лишь разбудил в ней желание любить, желание подчиниться кому-то, кто сможет сильными, жесткими (но такими уютными!) руками поднять ее и нести… Тогда она впервые спросила себя: хватит ли у профессора силы и молодости, чтобы не только разбудить желание любви? Аллочка Синцова тогда впервые усомнилась в своем будущем счастье. И еще ее тревожила мысль: как теперь быть с Григорием? Она уже понимала, что он прямодушный и чистый парень. Сможет ли он понять ее? Удастся ли им сохранить товарищеские отношения? Аллочка Синцова понадеялась на себя, на свой такт. Но все вышло неожиданно.