Другая жизнь

– Честно признаться, я удивлена. Вас ведь так мало. Неужели неинтересно обменяться мнениями?

– Если бы ты была такой, как я, захотела бы смотреться в зеркало? Когда я одна, то стараюсь забыть об этом. У меня даже получается. Я плохо хожу, но все же могу добраться, куда мне надо. Когда я вижу других детей, я понимаю, что они уроды. И я урод. Не хочу этого видеть. И стараюсь не видеть.

– Чтобы ты не думала, что я социально изолируюсь, скажу, что последний раз у меня был разговор в приемной, пока я ждала химию. Мы разговорились, потому что я услышала, что у него тоже мезотелиома, а это как СВД: нас тоже мало. Оказалось, он до сих пор работает. Страшно представить. Я едва двигаюсь, а он кирпичи кладет. Но он не может уволиться, работа нужна для страховки.

– Нам повезло. Мама и Шеп терпят свои ненавистные работы, чтобы обеспечить нам достойный уход.

Своим поведением Флика пробуждала в Глинис желание излить кому-то душу. Но всему есть предел. Не стоит объяснять девочке-подростку, что «ненавистная работа» ее мужа – одна из составляющих мер его наказания. За Пембу, за планы на Будущую-Будущую жизнь, в которой нет места его жене, и за то, что у нее рак.

– Знаешь, – Глинис вернулась к разговору, – иногда со мной ездит Нэнси, соседка, которую я раньше терпеть не могла, а теперь не могу без нее обходиться. Сначала мы прохлаждаемся в приемной, люди проверяют, все ли у них нормально на голове; многие женщины носят косынку, знаешь, как русские бабушки, чувствуешь, словно оказался в прошлом веке.

Мужчины более изобретательны – бейсболки, всевозможные шляпы. Один парень каждый раз приходит в «стетсоне» с серебряной звездой, как шериф на Диком Западе. Перед выходом я принимаю апрепитант, за полчаса до процедуры выпиваю «марципан». Правда, пока жду, еще успеваю принять несколько таблеток. Помнишь кожаную папку для бумаг, которую мне подарила твоя мама, мне с ней очень удобно. Раньше я пользовалась пластиковой папкой. Некоторые посетители приходят в гости с ароматическими свечами, от которых меня тошнит. Но у твоей мамы потрясающий талант делать подарки.

– Да, что касается вещей для больных людей, она спец.

– Ах да, еще забыла про дурацкое состязание за лучшее кресло. Они все одинаковые, как массажные, очень удобные. Однако некоторые приезжают пораньше, чтобы занять место у окна и смотреть на Гудзон. Сомневаюсь, что Эдвард Морган Форстер думал о «Каламбиа пресвитериан», когда писал «Комнату с видом».

– Извини. Давай короче.

– Вот что получаешь, когда откровенничаешь с детьми. Флика скривилась, она не считала себя ребенком.

– Если я поспешу, то успеваю занять хорошее место. Потом начинают развозить напитки, ты не поверишь, прямо как на стадионе «Янки». Так они стараются заставить всех пить, но меня не обманешь. Мне надоело ходить в туалет с капельницей.

Потом мою правую руку опускают в теплую воду, в мое время так подшучивали друг над другом в лагере, клали спящему человеку руку в воду, чтобы он описался. Когда накладывают жгут, меня уже начинает мутить, несмотря на «марципан». Боль от укола почти не чувствуется; мне плохо от самого осознания того, что происходит. Нэнси всегда держит меня за руку и смотрит в глаза, стараясь отвлечь, пока медсестра ищет вену, и пересказывает свои дурацкие рецепты… например, муссов из пакетиков «Джелло», пудингов с консервированным горошком! Сейчас она уже поняла, что мне отвратительна мысль о приготовлении блюд из порошковой смеси, и стала придумывать другие рецепты, к сожалению, не менее омерзительные. И еще более запутанные. Дальнейшее кажется сюрреалистичным.

– Почему сюрреалистичным?

– Медсестра приносит препарат для капельницы в мешочке, похожем на детский рюкзак, только вместо картинки утенка Даффи надпись огромными буквами: «ТОКСИЧНО», лучше бы сразу написали: «Не приближайтесь и на милю к этой гадости, она вас убьет». И это правда. Но все сидят на своих местах и позволяют медсестрам прикрепить их к штативу. Мы листаем журналы или смотрим маленький телевизор, вмонтированный в кресло, пока яд часами растекается по организму. Персонал снует туда-сюда, держа наготове лекарства, словно конфетки, на случай, если кому-то станет плохо. Капельница издает размеренный звук, похожий на кваканье. Тебе будет сложно это понять, но я всегда вспоминаю проигрыватель грампластинок, кажется, что иголка застряла в конце пластинки. Квык, квык… От монотонности происходящего меня клонит в сон. Мы все покорно позволяем вводить себе наркотик, безмолвные, как овцы, как евреи, выстроившиеся в очередь в душ в концлагере. Разве все это не кажется сюрреалистичным? Знаешь, каждый раз у меня возникают своего рода вспышки сознания. Я никогда никому об этом не говорила, чтобы меня не сочли сумасшедшей. Ты смотрела «Звездный путь»?

– Я никогда не слушала проигрыватель, но, к счастью, смотрела «Звездный путь». Мы с папой его обожаем. А мама считает, что это чушь.

– Может, и чушь. Твоей маме давно пора перестать быть такой занудой.

– Даже не надейся.

– Ладно, дело не в этом, помнишь, там есть эпизод об одной планете, на которой раненные в войне должны были войти в будку самоубийств и погибнуть, если компьютер посчитает необходимым. Такое уже случалось в истории, например нацизм. Потом появляется капитан Кирк, разрушает их планы и произносит пафосную речь о том, что сейчас они должны решить, будут ли и дальше убивать друг друга или одумаются и заключат мир. Каждый раз, когда я приезжаю на химию, представляю, как в онкологическое отделение врывается капитан Кирк, изумленно оглядывает несчастных, позволяющих вводить себе этот стрихнин, и в бешенстве начинает выдергивать иглы капельниц. Затем он говорит о том, что это недопустимые варварские методы, что нельзя лечить болезнь ядом. Весь мир сошел с ума. Я уверена, что спустя годы люди будут относиться к химиотерапии с таким же презрением, как сейчас к кровопусканию и лечению пиявками.

В этот момент приоткрылась дверь, и Кэрол просунула голову внутрь:

– Решила проверить, не надоели ли вы друг другу. Глинис пригласила ее войти, хотя здоровым людям было

здесь не место, они были чужестранцами, прилетевшими с другой планеты, где царит благополучие и нет места боли; атмосфера в комнате мгновенно изменилась. Глинис поспешно сменила тему и стала расспрашивать Кэрол об отношениях с мужем, пока неожиданно не поняла, что подруге это совершенно неинтересно. Присмотревшись, она увидела, что Кэрол выглядит усталой, под глазами залегли темные тени, чуть менее заметные в полумраке спальни; казалось, ее не заботит никто и ничто, даже Флика. Глинис сказала, что на следующей неделе ей предстоит еще один «химический коктейль», и Кэрол постаралась ее приободрить.

– Этого не произойдет, – сказала Флика, обернувшись уже стоя в дверях. – Пиявки будут существовать всегда.

Она говорила о пиявках, остановившись на пороге, но Глинис вспомнила, что, когда она только переехала в Нью-Йорк и жила в маленькой квартирке еще до знакомства с Шепардом, у нее появились тараканы. Конечно, это было неприятно, но вместо того, чтобы постараться их вывести, начинать всю эту возню с борной кислотой и прочей дезинфекцией, она постаралась их просто игнорировать. Буфет стоял не вплотную к стене, образуя щель, где она хранила бумажные пакеты из супермаркета, которые стали однажды подозрительно шуршать. Она поняла, что там у тараканов гнездо, но ничего не предпринимала, и теперь приготовление завтрака сопровождалось тихим шелестом. Она передвигалась по кухне от плиты к холодильнику высоко подняв голову, стараясь не поворачиваться в ту сторону, откуда доносился шорох. Тараканов стало так много, что их гнездо превратилось в огромное темное пятно на стене, но она никогда его не разглядывала, представляя, что это всего лишь тень.

Осознание этого было самым ярким с тех пор, как она услышала от врача свой диагноз. Происходящее – всего лишь темное пятно, тень, которую она упорно старается не замечать, не позволяет себе мысленно обращаться в ту сторону; не смотрит туда, где кипит жизнь, считая это не действием, а лишь игрой света. Она предпочитает не обращать внимания на то, что пятно увеличивается в размерах, и чем больше оно становится, тем упорнее она его игнорирует. Но по ночам оттуда доносятся едва уловимые звуки, словно кто-то перебирает лапками по шуршащей коричневой бумаге.