Готы

— Только тогда, когда это касалось твоих собственных жидо-масонских интересов…

— С тобой разговаривать, Благодатский — себя не уважать. Опять ты за свое. Ладно, хуй с тобой, не хочешь — не слушай, мне по хую. Тебе же хуже, твой кусок пизды, не мой… Давай фотографироваться, писатель!..

Благодатский второй раз за день распускал хвост своих волос, прислонялся спиной к остатку треугольной крыши. Смотрел вверх, зацеплял пальцем одной руки карман джинсов. Серо-голубые глаза Благодатского становились совсем голубыми, направленные в высокую темнеющую голубизну ранневечернего неба, легкий ветер чуть дергал его за волосы: все это снимал Неумержицкий. Говорил:

— Повернись так, сделай — чтобы каблук во-он туда упирался. Лицо попроще, Благодатский, попроще, девок здесь еще пока что нету…

Сразу после этих слов — долетали издалека крики: приближалась по центральной аллее к Вампирскому склепу группа готов.

— Ну вот бля, готы! — радостно говорил Неумержицкий, делал еще несколько снимков, передавал фотоаппарат — Благодатскому: — Щелкни и меня тоже — тут, наверху. И давай спускаться, пока эти не пришли, а то — залезут сейчас все сюда: крыша рухнет на хуй!..

Благодатский делал несколько снимков, понимал: неудачные. Быстро спускались и прятали возле стены склепа, среди обрезков стройматериала — лестницу.

Приходили готы: знакомые и незнакомые, пьяные и не очень. Располагались возле Вампирского склепа, принимались пить и беседовать. Благодатский и Неумержицкий находили себе компанию: первый терся поближе к готочкам, второй — к чужому алкоголю. Занимались тем, чем любили заниматься: Благодатский — обращал на себя внимание, высказывал суждения по различным вопросам; Неумержицкий — незаметно глумился над бестолковыми готами, не забывая при этом расспрашивать их — как и что, а также — потреблять дармовой алкоголь.

Благодатский внимательно осматривал широко разместившихся по площадке возле склепа готов: Евочки среди них не наблюдалось. Наблюдалась Джелли: подходил к ней, начинал разговаривать. Говорил, что тусовался с Евочкой: хотел выяснить про «лов».

— Ева? — спрашивала Джелли своим вечно хрипловатым голосом и сильно затягивалась сигаретой, втиснутой в длинный черный мундштук. — Ой, я ее так люблю, она такая классная…

Как именно она ее любит — узнать не удавалось. Спросить напрямую стеснялся. Думал: «Может, когда выпьем как следует — тогда будет попроще, тогда спрошу…»

— А как вы тут вчера потусовались, нормально?

— Ой, мы тут бухали, бухали… Я прямо и не помню, чем все кончилось. Не могла даже потом через забор перелезть — пацаны помогали. Круто было… А один мудак так ваще нажрался: блевал тут, по земле ползал и во-он на том надгробии имя свое черным маркером написал! Ему пизды даже кто-то хотел дать, а потом передумали. Правильно, хули с него возьмешь, с такого бухого…

Благодатский подходил к надгробию: в углу, на темно-буром граните, повыше фамилии, имени и отчества какого-то советского инженера — красовалась надпись: «Necros» — большая, жирная и пьяно-неровная. На земле возле могилы четко виднелись следы впитавшейся в кладбищенскую землю рвоты: красновато-желтые разводы с крошечными кусочками недопереваренной пищи.

— А и мудак же этот Некрос! — возвращался к Джелли.

Джелли ничего не отвечала, только слегка кивала головой: сидела на невысоком ограждении околосклепной площадки и курила: маленькая, густо накрашенная, с блестящими, недавно выбритыми висками.

— Я в общем-то понимаю того, кто хотел ему пиздюлей взвесить. Не делают так ни хуя: пришел на кладбище, так и веди себя по-человечески…

— Ой, этому Некросу — только бы повыделываться! — реагировала Джелли. — У него денег до хера, он по жизни спонсором работает, а все на него забивают. Вот он и старается показать — какой он крутой: бухает по черному. А потом — то облюется, то штаны при всех спустит и хуем машет… А ты чего, с Евой — встречаешься, что ли?

— Да нет, не встречаюсь, так просто — потусовались. Она ничего, прикольная… У тебя все подруги — прикольные.

— Ну так это же я! — кобянилась Джелли, выпрямляясь и подымая голову. — Это же я — великий Джеллик!

«Такой уж прямо и великий…» — думал Благодатский, внимательно оглядывая собеседницу. — «Все вы: троечницы-десятиклассницы — великие». Вслух говорил:

— Ага. Ты меня, может, познакомишь во-он с той готочкой, что возле склепа сидит? Я вроде недавно ее с тобой видел.

— С Эльзой? Познакомлю. Только — у нее парень есть, Рыжий у него кликуха, знаешь его — наверное. Он тоже где-то на кладбище тут сейчас тусуется, — и не успевал Благодатский вежливо отказаться, узнав о Рыжем, а Джелли уже звала: — Эльза, солнышко, иди сюда! С тобой хотят познакомиться!

Эльза подходила: в ошейнике с длинными шипами, черными крашеными волосами до плеч, в тоненьком свитере — в обтяжку.

«Бля, охуенная!» — решал про себя Благодатский. — «Надо ее как-то выбить у этого Рыжего и выебать. Да, непременно нужно ее выебать!»

— Привет, — говорила ему Эльза и спокойно разглядывала Благодатского холодными серыми глазами.

— Привет, — терялся Благодатский и не знал — что сказать. Хотел сделать комплимент ее высокой, подчеркнутой свитером груди, но понимал, что — не стоит. Так стояли они и молчали некоторое время, пока Эльза не говорила вдруг:

— У вас бухать чего-нибудь есть?

— Не, ни хуя, — отвечала Джелли.

— Кончилось. Можно сходить, — приглашал ее Благодатский.

— Пошли. Мой Рыжий с каким-то готом бухает, а меня тут одну бросил. Так я тоже ведь хочу… — отправлялись. Перед уходом Благодатский успевал оглянуться, чтобы увидеть Неумержицкого: стоял, окруженный готами, пил из горла красное вино и с энтузиазмом рассказывал какую-то чушь. «Опять стебется», — решал Благодатский.

Шли к главному входу-выходу, который по непозднему времени должен еще был оставаться открытым. Разговаривали. Благодатский шел совсем рядом и чувствовал запах парфюмерии готочки: казалось, что пользуется она вместо туалетной воды — освежителем воздуха. «Странно… Хотя — какая хуй разница, что мне — детей с ней рожать, что ли…» — так размышлял Благодатский и расспрашивал свежую знакомую о том, как попала она в готскую тусовку.

— Девка в классе была, — рассказывала Эльза. — Она все время красилась жутко: лицо бледное, а глаза и губы — черные. И сама одевалась вся в черное. Такая блядища она была, ух… Во время уроков даже иногда с пацанами за школой ебалась. Она меня в первый раз и притащила с собой на кладбище. Я такая типа — скромная ходила все время, а хотелось стать — крутой. Вот вроде и стала. Как я тебе вообще, нравлюсь?

— Ну да, нравишься, — говорил Благодатский: чувствовал, что начинает несколько волноваться и старался скрыть это волнение. — А ты с этим, с Рыжим — давно встречаешься?

— Ты откуда про Рыжего знаешь? — удивлялась готочка.

— Да ты сама ведь только что говорила — мой Рыжий. Ну я и решил, что ты — с Рыжим.

— А-а, понятно. Обо мне любят готы попиздеть, слухи спускают всякие: то — что я лесбиянка, то — что наркоманка. И незнакомые иногда больше обо мне знают, чем я сама…

— Это чё — готы такие сплетники?

— А кто не сплетник? Все сплетники, все любят попиздеть о том, что их не касается…

— Я вот — не люблю.

— А на фига тогда — про Рыжего спрашиваешь?

— Ну так, общаемся… Не хочешь — не рассказывай.

— Не хочу. Хуево мне с ним, пацан. Алкаш он, этот Рыжий, и неврастеник. Скоро достанет меня, и я на него забью совсем…

— Чем же это он тебя так?..

— Да всем… У него, видите ли, депрессии постоянно — орет на меня, из окон бросается…

— В натуре?

— Да кто его разберет… Может так, дурака валяет, выпендривается, не знаю… Тебе-то это к чему?..

— Совершенно ни к чему, — отвечал довольный Благодатский и уводил разговор в другую сторону, решив про себя: «Нормальные шансы. Надо только подпоить ее и не дать встретиться с этим Рыжим. Пусть он там себе бухает с кем-то, а мы — с тобой…»