Готы

— Спасибо на добром слове, — радовался Благодатский понятливости Кавера и, чтобы сделать в ответ приятное, — начинал расспрашивать про его группу.

— Да хули там — группа. Я сам другую совсем музыку люблю, а у нас все хотят этого мудака Вилле Вало слушать, потому что его по ящику показывают. Вот и приходится его песни петь: чтобы концерты были, деньги платили и девки бегали. Я со своей — на концерте познакомился.

Благодатский удивлялся: неужели не мог вокалист готик-группы — найти нормальную девку: думерша казалась гораздо банальнее и непривлекательнее даже не самой красивой Евочки. Вслух ничего не говорил, только всматривался в освещенные фонарями дома и ярко выделявшиеся на и между них — рекламные огни.

— Я даже шапку вязанную из-за этого ношу, — заканчивал жаловаться Кавер.

— Так у Вало ведь шапка типа потому, что — волосы выпадают, я вроде так слышал…

— Хуйня это всё. Шапка у него потому, что он мудак. И я, видимо, тоже мудак. Вот и ходим оба — в шапках.

После этих слов они заходили в магазин, а Благодатский чувствовал, что почти готов уже начать уважать Кавера.

В магазине покупали пиво и две бутыли крепленого вина. Возвращались домой.

Дома недовольно заставали девок — шепчущимися в темноте на диване.

— Чего вы тут делаете, а? — спрашивал Кавер. — Хуйней маетесь, а нет бы — посуду вымыть да пожрать сбацать…

— Слушай, давай лучше я, ну их… — говорил Благодатский: чувствовал, что если не сделает сам — останется голодным. Не хотел пить на пустой желудок.

— Ты чё, пацан, готовить умеешь? — удивлялся Кавер.

— Умею. Я — общажный, там нетрудно научиться.

— А-а, общажный. Похож на московского. Ну, если умеешь — валяй. Всё, что найдешь — в твоем распоряжении, а я пойду пока: мне песню нужно досводить, да и девок заодно рассажу и развлеку, чтобы они там не увлекались особо.

На кухне Благодатский первым делом выкуривал сигарету, потом — мыл посуду. Не мыл кастрюлю с прилипшими ко дну коричневыми половинками подгоревших пельменей. Изучал содержимое холодильника. Там оказывалась масса продуктов, приготовить из которых сносную закуску не составляло никакого труда. «Ну и лоботряс же этот Кавер!» — думал Благодатский, очищая картофель. Овощи, помидоры и огурцы — резал тонко, заливал маслом. Сваренную картошку переминал с молоком. Звал — есть.

Приходили, рассаживались, откупоривали бутыли. Принимались пить и есть. Хвалили Благодатского: его умелость и расторопность.

— Да ладно, ерунда: я когда постараюсь — такого могу наготовить! — кобянился Благодатский: наслаждался обществом и вниманием, вливал в рот стакан вина.

Евочка рассказывала, как у нее украли сотовый телефон. Ругалась — на тех, кто украл.

— Как же я буду звонить тебе, домашний-то у тебя хотя бы есть? — спрашивал Благодатский.

— Есть, — диктовала: записывал.

— Стоп, вы ведь типа встречаетесь? — не понимала думерша.

— Ну да, теперь встречаемся, — хихикала Евочка. — Я разве говорила тебе, что мы давно встречаемся? Да мы же позавчера с тобой виделись, а я — ничего еще о нем не рассказывала!..

— Точно! Точно! — вспоминала думерша. — У, ты какая…

— Он хороший, — гладила Евочка Благодатского по свободной от еды руке. — Злой только немножко, а так — хороший. Мы…

— Я вас спать положу — в маминой комнате, — перебивал вдруг Кавер. — Вы там смотрите: не забрызгайте, не запачкайте ничего. Я вам матрас постелю, мама не любит, когда в её постели чужие спят.

Замолчали: наливали, пили. Когда выпивали всё — Кавер притаскивал откуда-то початую бутылку коньяка, говорил:

— Не бежать же снова, времени уже до хуя. Да и денег у меня больше — нет.

Разливали и выпивали коньяк, закусывали остатками салата. Слушали рассказы гостеприимного и удивительно быстро пьяневшего хозяина про концерты и репетиции. По прошествии некоторого времени он приносил гитару и принимался петь почему-то блатные песни.

— Идем спать! — звала его думерша. Показывала Евочке: где взять матрац и постельное белье.

От нетерпения у Благодатского начинался легкий зуд. Не доверял неровно шагавшей Евочке постилку: принимался сам. Мамина комната оказывалась довольно чистой и пахла косметическими изделиями. Пока стелил, Евочка куда-то исчезала. Решал, что в туалет или курить. Ждал: не появлялась. За стеной уже явно слышались звуки начинающегося совокупления: сливались с ритмичной музыкой. «Блядь, да где она», — думал Благодатский, трогая вновь оживший, начинающий твердеть член. — «Ебаться охота — сил нет…» Выходил в коридор: посмотреть. Видел странное: возле ведущей в Каверову комнату двери сидела Евочка и в щелку наблюдала за происходившим внутри.

— Хули ты тут делаешь? — злым шепотом спрашивал Благодатский.

Евочка смотрела на него умоляюще, подносила к губам — палец. Тянула Благодатского за край футболки к себе, на пол. Приседал, заглядывал в щель. В полумраке комнаты, слегка освещенной неблизкими уличными фонарями, видел Кавера: сидел голый на спинке дивана, держал в руках — волосы думерши, сосавшей его член. Некоторое время смотрел молчаливым наблюдателем, прислушивался к музыке, чмоканью и прерывистому дыханию Евочки: держала руку под юбкой и словно бы двигала ей там. «Дрочит, что ли…» — удивлялся Благодатский, обнимал Евочку и тихо принимался изучать ее замершее в неудобной позе тело, пока не добирался до самого низа. Внизу, за сдвинутыми на ляжки трусиками, действительно оказывалась рука, а также — удивительно мокро и горячо. «Да!» — думал Благодатский, все сильнее возбуждаясь и все настойчивее привлекая к себе увлеченную готочку. Через некоторое время добивался своего: отворачивалась, прикрывала дверь. Вцеплялась в Благодатского, целовала его. Толкала в сторону двери в комнату Каверовой мамы и шла за ним, пьяно спотыкаясь. Падали на матрас и начинали, постепенно раздеваясь. «Наконец-то», — мелькало в пьяной и в то же время — ставшей вдруг удивительно легкой голове Благодатского, когда Евочка ногой стягивала с него трусы и зажимала в кулак — член. Взбирался на неё. Грудь у Евочки оказывалась невысокой, с плоскими широкими сосками, между ног же у неё было миниатюрно и аккуратно, и в то же время — удивительно волосато. «Ни хуя себе — куст!» — думал счастливый Благодатский и двигался по телу глубоко втягивавшей воздух и сильно, с придыханием выталкивавшей его из себя готочки. — «Вот бы на него посмотреть…» Спрашивал:

— Можно я свет включу?

— Не-нельзя, — задыхаясь, отвечала Евочка. — Не останавливайся…

— Да я хочу туда — языком…

— Потом… И свет все равно не надо, противно, когда… когда в глаза…

— Ладно, ладно, — соглашался Благодатский и тут же находил выход. Вспоминал героя какой-то книги, который светил на орган подруги — фонариком. Решал поступить так же, только вместо фонарика воспользоваться зажигалкой. «Хули тут такого — интересно…» — говорил про себя Благодатский и скользил вниз по телу Евочки языком: от груди — к животу и лобку; спускался ниже. Касался языком жестких волос, находил горячее. Принимался внимательно облизывать. Принюхивался: сильно пахло. Одной рукой касался внутренней стороны бедра, другой — осторожно шевелил рядом с матрацем — искал джинсы. Находил, рылся в карманах. Доставал оттуда — зажигалку, ногтем сдвигал рычажок усиления подачи газа. Крутил железное зубчатое колесико, жал кнопку и быстро подносил зажигалку: летели искры, и появлялась струя пламени — неожиданно длинная и густая. Благодатский едва успевал увидеть складки коричнево-розовой кожи и две волны черных волос, расширявшиеся поверху и сходившиеся над коричнево-розовым, как Евочка, напуганная странным звуком, светом и непонятным теплом снизу — вдруг резко дергалась и подавалась чуть вверх и вперед. Натыкалась на пламя: моментально вспыхивали жесткие волосы. Благодатский замирал на секунду, потом — сильно бил ладонью по пламени. Слегка обжигался. Огонь сразу же гас, и только в воздухе оставался тяжелый запах паленой шерсти. Евочка чувствовала боль от несильного ожога в нежном месте, принималась визжать. Кричала: