Готы

— Развлекаются…

Продолжали свою беседу.

Черненькую тем временем крепко рвало в туалете оранжево-зеленым: делалось горько во рту и текли из глаз крупные слезы.

Зеленая не дожидалась подругу: неожиданно засыпала, широко раскинув по дивану свое большое тело.

Черненькая засыпала чуть позже, так и не обнаружив в себе сил покинуть туалет или хотя бы — подать голос.

По окончании беседы понимали вдруг, что — значительно опьянели.

— Слушай, а она возвращалась? — спрашивал Леопардов.

— Кто возвращалась? — не понимал.

— Девка голая, кто…

— Не помню… А куда она бегала-то?

— В сортир, надо думать. Пойдем-ка, посмотрим, — покачиваясь подымался с табурета Леопардов и двигался в сторону коридора и туалета.

Благодатский следовал за ним: вместе открывали оказывавшуюся незапертой дверь, за которой — находили спящую рядом с унитазом на голубом поролоновом коврике — готочку: маленькая, голая, лежала она свернувшись калачиком, смешно прижав к груди руки и выставив вверх и вперед — крутой зад.

— Бля, да ни хуя же себе она проблевалась! — восклицали, заглядывая в унитаз и поскорее спуская воду. Пытались разбудить её: мычала и не просыпалась.

— Давай оттащим — в комнату, — предлагал Благодатский. — Хули ей тут делать?

— Ага, места тут много… — соглашался. — Только ебать её теперь никак нельзя, она ведь блевала, противно. Да и ваще — труп.

— Согласен, — кивал. — Ничего, там еще одна есть. Может она — живая, просто бухая валяется…

Относили в гостиную, укладывали на диван рядом с Зеленой.

— Ни хуя себе — бабища! — выговаривал в восхищении Леопардов, глядя на лежавшую по-хозяйски и занимавшую почти всю поверхность — здоровенную голую девку. — Чегой-то обе разделись и скоренько вырубились. Эй, бля! — щипал ногу Зеленой: не реагировала.

— Так, ебля отменяется… — констатировал Благодатский, в голове которого начинала всплывать родившаяся давно, но так и не претворенная в жизнь идея. — Да, отменяется…

— Ну и хуй с ними, сам говорил — не нравятся, — сочувствовал Леопардов. — Пойдем еще — въебем…

— Не, погоди, — отказывался и разглядывал торчавшие из Манькиного междуножья — густые и кривые волосы. — Есть мысль одна: как развлечься…

— Развлечься можно, — соглашался. — Только трупы ебать я не стану, не стану!

— Никто никого ебать не собирается, у меня на такое и хуй-то не встанет, — сообщал Благодатский. — Тут совсем, совсем другое… Ну-ка, раздвинь этой — ноги, — просил, указывая на черненькую.

— Это для чего? — не понимал и, заинтересованный, выполнял просьбу.

— Ну и как там? — спрашивал Благодатский.

— Как, как: никак. Обычная пизда.

— Бритая?

— Ну да, бритая…

— Не годится, — качал головой и смотрел на Маньку. — Ничего, обойдемся одной…

В коротких словах объяснял Леопардову идею, приходившую ему в голову после ночи, которой — стриг обожженные волосы сидевшей и плакавшей на краю ванны готочке Евочке.

— …короче, круто и охуенно, и никто до такого не додумался, мы — первые! — заканчивал и восклицал в пьяном восторге. — Я потом в романе про это напишу…

— Ну ты даешь, блядь… — поражался Леопардов, но — не отклонял идеи.

Для верности — сильно толкали обоих готочек: удостоверялись, что — не проснутся. Прежде, чем начать — находили в одном из толстостенных шкафов маникюрные ножницы. Ходили на кухню, выпивали по рюмке. Возвратившись — приступали.

Для пущей торжественности — выключали большой свет: оставляли только маленький светильник: Леопардов брал его в руку и подходил к неподвижно сопевшему телу: склонялся над ним. Благодатский тем временем в тусклом электролампочном свете разводил широко в стороны толстые, дрожавшие жиром ляжки Зеленой, ругался:

— Тяжелые, бля…

Осматривал и оценивал фронт работ. Волос оказывалось много и густо. Размышлял под шум алкоголя в голове и сообщал Леопардову:

— Постригу сначала внизу все, потом добреем до верху…

— Ваще ничего не оставим? — интересовался Леопардов.

— Не, почему… Треугольник оставим, а лучше — трапецию! Я у одной девки видел такое, представляешь: аккуратно так подбритая перевернутая равнобедренная трапеция, бля! — показывал зажатыми в пальцах ножницами — как именно должно получиться в результате.

— Охуительно круто! — поддерживал окончательно увлеченный странноватой идеей Леопардов и с азартом наблюдал действия товарища.

Стриг: зажимал указательным и большим пальцами пучочки волос, оттягивали их вверх и обрезал понизу, оставляя лишь малую часть у корня. Указывал Леопардову — под каким углом необходимо светить. Действовал методично и аккуратно. Смотрел — серьезно. Больше всего времени уходило на треугольник, из которого решали делать трапецию: старался над правильностью формы. По окончании — спрашивал Леопардова:

— Ну как?

— Ничего вроде, ровно, — отзывался не отводя взгляда. — Чем брить будем?

— Хуй знает, найдем чего-нибудь…

Отправлялись в ванную, смотрели там: находили прозрачную сумочку на молнии — с косметиками и широкой женской бритвой. Забирали ее. Приносили из кухни миску, наливали в нее теплой воды. Захватывали полотенце и — баллон пены для бритья.

Прежде, чем брить — смачивали водой, подстелив понизу полотенце. Затем — наносили густо выплюнутую баллончиком пену, распределяли её по рабочей поверхности: Леопардов светил, Благодатский — орудовал бритвой счищая вместе с пеной остатки растительности и подравнивая края трапеции. Смывал все, протирал намоченным углом полотенца: смотрел — где оставалось еще. Завершал начатое. Убирал за собой: выбрасывал при помощи Леопардова волосы, прилипавшие к обивке дивана, относил ненужное. Замечал вдруг среди косметик прозрачной сумочки — темный цилиндр помады: вытаскивал его и возвращался с ним в комнату. Демонстрировал Леопардову.

— Так и знал, что этим — не кончится, — реагировал тот. — Чего еще удумал?

— Смотри, — отвечал Благодатский: свинчивал помадную крышку, выкручивал ее на пару сантиметров. Склонялся над раздвинутыми бедрами беззаботно спавшей готочки, просил — светить и пририсовывал к нежным складкам казавшейся в неярком свете совсем коричневой кожи — жирные бардовые крылья.

— Это что, типа бабочка, что ли?

— Бабочка… — согласно кивал: обводил складки по границе перехода в обычную светлую свежевыбритую кожу, выводил сверху, под трапецией — голову.

— Бля, ну ты маньячина! — шептал в восхищении Леопардов.

Скромно улыбался в ответ Благодатский. Когда заканчивали — ставили светильник на диван между раскинутых готочкой ног: чуть повыше коленей. Падали на стену тени от ее могучей, чуть подымавшейся от тихого дыхания сна груди. Оттаскивали вторую готочку в соседнюю комнату, чтобы освободить место дивана: приносили с кухни бутылку спиртного и до утра — пили и молчали. Наблюдали выведенную толстыми бардовыми линиями бабочку и постепенно бледневшие на стене тени. Уходили, когда делалось на улице светло. Оставляли незапертой дверь. Шли улицами просыпавшегося осеннего города к станции метрополитена.

По предложению Благодатского — отправлялись не по домам, но — на кладбище. Приезжали, перелезали через забор. Бесцельно шли центральной аллеей в неопределенном направлении. Молчали.

— Чему ты улыбаешься? — спрашивал Леопардов у Благодатского, глядя на его растянутое в довольной улыбке лицо.

— Я счастлив, — отвечал тот. — Просто счастлив.

1 июня — 10 октября 2004