Толедский собор

– Такъ этотъ господинъ и есть тотъ братъ, о которомъ вы мн столько разсказывали?- спросилъ онъ, когда Эстабанъ познакомилъ ихъ.

Онъ дружески протянулъ руку Габріэлю. У нихъ обоихъ былъ болзненный видъ, и общая слабость сразу сблизила ихъ.

– Вы учились въ семинаріи, и можетъ быть, свдущи въ музык?- спросилъ донъ-Луисъ Габріэля.

– Это единсгвенное, что я не забылъ изъ всего, чему меня тамъ учили.

– А путешествуя по разнымъ странамъ, вы вроятно, слышали много хорошей музыки?

– Да, кое-что слышалъ. Музыка – самое близкое мн искусство. Я мало понимаю ее, но люблю.

– Это чудесно. Мы будемъ друзьями. Вы мн разскажете о своихъ приключеніяхъ… Какъ я вамъ завидую, что вы много путешествовали!

Онъ говорилъ какъ безпокойный ребенокъ, не садясь, хотя Эстабанъ нсколько разъ придвигалъ ему стулъ. Онъ ходилъ изъ угла въ уголъ, прижимая приподнятый край плаща къ груди, и съ шляпой въ рукахъ – жалкой, потертой шляпой, продавленной въ нсколькихъ мстахъ, съ лоснящимися краями, такой же поношенной какъ его ряса и его обувь. Но всетаки, несмотря на свою нищенскую одежду, донъ-Луисъ сохранялъ прирожденно изящный видъ. Его волосы, боле длинные, чмъ обыкновенно у католическихъ священниковъ, вились локонами до самой макушки. Искусство, съ которымъ онъ драпировалъ плащъ вокругъ тла, напоминало оперныхъ пвцовъ. Въ немъ чувствовался художникъ подъ одеждой священника.

Раздались, какъ далекіе раскаты грома, медлительные звуки колокола.

– Дядя, насъ зовутъ въ хоръ,- сказалъ Томъ.- Пора, ужъ скоро восемь часовъ.

– Правда, правда. Вотъ смшно, что ты напомнилъ мн о долг службы. Ну, идемъ!

Потомъ онъ прибавилъ, обращаясь къ священнику-музыканту:

– Донъ-Луисъ, ваша обдня начинается въ восемь. Вы потомъ поговорите съ Габріэлемъ. Теперь нужно итти въ церковь. Долгъ прежде всего.

Регентъ грустно кивнулъ головой въ знакъ согласія и направился къ выходу, вмст съ двумя служителями церкви, но съ недовольнымъ видомъ, точно его повели на непріятную и тяжелую работу. Онъ разсянно что-то напвалъ, когда протянулъ на прощанье руку Габріэлю, и тотъ узналъ мелодію изъ седьмой симфоніи Бетховена.

Оставшись одинъ, Габріэль легъ на диванъ, уставъ отъ долгаго ожиданія передъ соборомъ. Старая служанка поставила подл него кувшинъ съ молокомъ, наливъ изъ него предварительно полный стаканъ. Габріэль выпилъ и посл того впалъ въ давно неизвданное блаженное забытье. Онъ смогъ заснуть и пролежалъ около часа на диван безъ движенія. Его неровное дыханіе нарушалось нсколько разъ припадками глухого кашля, который, однако, не будилъ его.

Наконецъ онъ проснулся и быстро вскочилъ, охваченный нервной дрожью съ головы до ногъ. Эта привычка къ тревожному пробужденію осталась у него отъ пребыванія въ мрачныхъ тюремныхъ камерахъ, гд онъ ежечасно мотъ ждать, что откроется дверь и его или будутъ колотить палкой, какъ собаку, или поведутъ на плацъ для разстрла. Еще боле укоренилась въ немъ эта привычка въ изгнаніи, когда онъ жилъ въ вчномъ страх полиціи и шпіоновъ; часто случалось, что его настигали ночью, въ какой-нибудь гостиниц, гд онъ остановился на ночь, и заставляли тотчасъ же снова отправляться въ путь. Онъ привыкъ къ тревог, какъ Агасферъ, который не могъ нигд остановиться для отдыха, потому что сейчасъ же раздавался властный приказъ: "Иди!"

Габріэль не хотлъ снова лечь; онъ точно боялся черныхъ сновидній, и предпочиталъ живую дйствительность. Ему пріятна была тишина собора, охватывающая его нжной лаской; ему нравилось спокойное величіе храма, этой громады изъ рзного камня, которая какъ бы укрывала его отъ преслдованій.

Онъ вышелъ изъ квартиры брата и, прислонясь къ периламъ, сталъ глядть внизъ въ садъ. Верхній монастырь былъ совершенно безлюденъ въ этотъ часъ. Дти, которыя наполняли его шумомъ рано утромъ, ушли въ школу, а женщины заняты были приготовленіемъ завтрака. Свтъ солнца озарялъ одну сторону монастыря, и тнь колоннъ прорзала наискось большіе, золотые квадраты на плитахъ. Величественный покой, тихая святость собора проникали въ душу мятежника, какъ успокаивающее наркотическое средство. Семь вковъ, связанныхъ съ этими камнями, окутывали его, точно покрывала, отдляющія его отъ остального міра. Издали доносились быстрые удары молотка – это работалъ, согнувшись надъ своимъ маленькимъ столикомъ, сапожникъ, котораго Габріэль замтилъ, выглянувъ изъ окна. На небольшомъ пространств неба, заключенномъ между крышами, носились нсколько голубей, вздымая и опуская крылья, какъ весла на лазурномъ озер. Утомившись, они опускались къ монастырю, садились на барьеръ и начинали ворковать, нарушая благочестивый покой любовными вздохами. Отъ времени до времени открывались двери изъ собора, наполняя садъ и верхній монастырь запахомъ ладана, звуками органа и глубокихъ голосовъ, которые пли латинскія фразы, растягивая слова для большей торжественности.

Габріэль разсматривалъ садъ, ограждённый блыми аркадами и тяжелыми колоннами изъ темнаго гранита, на которыхъ дожди породили цлую плантацію бархатистыхъ черныхъ грибовъ. Солнце озаряло только одинъ уголъ сада, а все остальное пространство погружено было въ зеленоватую мглу, въ монастырскій полумракъ. Колокольня закрывала собой значительную часть неба; вдоль ея красноватыхъ боковъ, украшенныхъ готическими узорами и выступающими контрофорсами, тянулись полоски чернаго мрамора съ головами таинственныхъ фигуръ и съ гербами разныхъ архіепископовъ, участвовавшихъ въ сооруженіи ея. На самомъ верху, близъ блыхъ какъ снгъ каменныхъ верхушекъ, виднлись за огромными ршетками колокола, похожіе на бронзовыхъ птицъ въ желзныхъ клткахъ…

Раздались три торжественныхъ удара колокола, возвщавшихъ поднятіе Св. Даровъ, самый торжественный моментъ мессы. Вздрогнула каменная громада, и дрожь отдалась во всей церкви, внизу, на хорахъ и въ глубин сводовъ.

Потомъ наступила снова тишина, казавшаяся еще боле внушительной посл оглушительнаго звона бронзовыхъ колоколовъ. И снова раздалось воркованіе голубей, а внизу, въ саду, зачирикали птицы, возбужденныя солнечными лучами, которые оживляли зеленый полумракъ.

Габріэль былъ растроганъ всмъ, что видлъ и слышалъ. Онъ отдался сладостному опьяненію тишины и покоя, блаженству забытья. Гд-то, за этими стнами, былъ міръ,- но его не было ни видно, ни слышно: онъ отступалъ съ почтеніемъ и равнодушіемъ отъ этого памятника минувшихъ вковъ, отъ великолпной гробницы, въ которой ничто не возбуждало его любопытства. Кто могъ бы предположить, что Габріэль скрывается именно здсь!? Это зданіе, простоявшее семь вковъ, воздвигнутое давно умершими властителями и умирающей врой, будетъ его послднимъ пристанищемъ. Среди полнаго безбожія, охватившаго міръ, церковь сдлается для него убжищемъ – какъ для средневковыхъ преступниковъ, которые, переступивъ порогъ храма, смялись надъ правосудіемъ, остановленнымъ у входа, какъ нищіе. Тутъ, среди безмолвія и покоя, онъ будетъ ждать медленнаго разрушенія своего тла. Тутъ онъ умретъ съ пріятнымъ сознаніемъ, что уже умеръ для міра задолго до того. Наконецъ осуществится его желаніе закончить свои дни въ углу погруженнаго въ сонъ испанскаго собора; это была единственная надежда, поддерживавшая его, когда онъ бродилъ пшкомъ по большимъ дорогамъ Европы, прячась отъ полиціи и жандармовъ, и проводилъ ночи во рву, скорчившись, опустивъ голову на колни и боясь замерзнуть во сн.

Ухватиться за соборъ, какъ потерпвшій кораблекрушеніе хватается за обломки корабля,- вотъ что было его послднимъ желаніемъ, и оно наконецъ осуществилось. Церковь пріютила его какъ старая суровая мать, которая не улыбается, но всетаки раскрываетъ объятія.

– Наконецъ-то!… наконецъ!- прошепталъ Луна.

И онъ улыбнулся, вспомнивъ о своихъ скитаніяхъ, какъ о чемъ-то далекомъ, происходившемъ на другой планет, куда ему больше никогда не нужно будетъ возвращаться. Соборъ пріютилъ его навсегда въ своихъ стнахъ.

Среди полной тишины монастыря, куда не доходилъ шумъ улицы,- "товарищъ" Луна вдругъ услышалъ далекіе, очень далекіе звуки трубъ. Онъ вспомнилъ про толедскій Альказаръ, который превосходитъ по вышин соборъ, подавляя его громадой своихъ башенъ. Трубные звуки доносились изъ военной академіи.