Девочка, которая любила Ницше, или как философствовать вагиной

Получаю слона и избавляюсь от цепочки.

— Любите вы женщины мухлевать, — смотрит неодобрительно. — А в пупке у тебя ничего такого не припрятано?

— Припрятано. Но пониже.

— А смысл?

— Если просверлить башку в определенном месте и вставить туда серебряное кольцо, то будешь постоянно испытывать эйфорию. Металл раздражает участок мозга, изменяется циркуляция крови — и вот результат.

— У женщин там помещается мозг? Я был лучшего мнения.

— Не язви.

— Извини.

— Лови и снимай рубашку.

Смотрит на пешку.

— Так вот, — сменяю гнев на милость от вида нагого мужского торса, — там, если тебе интересно, колечко трется о клитор. Сто метров хотьбы заменяет одну феллацию. А если по утрам бегать, то мужики вообще ни к чему.

— Потрясающе. Сорок тысяч лет цивилизации ради того, чтобы заменить мужчин кольцом в клиторе. Так я могу взглянуть на приемника?

— С какой стати?

— Шах.

Фигуры. Костяные солдатики, звери и башни, что маршируют, скачут, передвигаются по черно-белым квадратикам своего царства. Человек — бог им же придуманного плоского мира и, одновременно, раб законов древней игры. Ферзь. Фирзан. Мудрец, средневековой политкорректностью сменивший пол и ставший супругой короля. Могучий трансвестит, чья интеллектуальная мощь Востока вдруг обратилась в сексуальное интриганство Запада.

— Что думает шахматист о фиграх? — избавляюсь от блузки.

— Я так и знал, — разглядывает топик.

Смотрю вслед, щипаю бугорки. Прыщики набухают, обозначая присутствие.

— Предупреждали.

— Ничего не думают. Что о них думать, — гроссмейстер тянется к трусикам.

— В этом вся и проблема. Твои коряки наверняка одушевляют их, — придерживаю бельишко.

— Если их одушевлять, то как же приносить их в жертву? Игра превратится в побоище. Шахматы — искусство жертвовать многим ради победы. Кстати, именно поэтому шахматисты весьма дерьмовые политиканы.

— Политиканы гуманнее?

— Политиканы жертвуют всем ради победы.

— Предлагаю обмен. Трусики — на подсказку.

— Хм…

— Наше дело предложить.

— Ну, хорошо. Ферзем.

— Чего ферзем?

— Ходи ферзем.

— И это называется подсказкой?

— Конечно.

— Тогда можешь продолжать смотреть на трусики.

— Разве ты не говорила, что я их получу?

— Нет. Было сказано: трусики — на подсказку. Какая подсказка, такие и трусики.

— Коварная.

— Справедливая.

— Аш шесть. Ферзя на аш шесть.

— Владей, фетишист.

— Никогда не думал, что шахматы столь эротичная игра.

— Надо чаще играть с женщинами. На раздевание.

— Это убьет игру. Противника надо ненавидеть.

— Это вдохнет в игру новую жизнь. От дебюта презрения к эндшпилю желания. От борьбы к единству противоположностей.

— Вот проблема — найти столько шахматисток, чью наготу можно созерцать без содрогания. Кстати, что снимешь теперь?

— Серьги.

— Останься в них. Считай, что уже сняла. Фора.

— Откуда подобное милосердие? Из вычитания политикана и шахматиста? Все отнять многое?

— Так будет эротичнее. Нагота и сережки. Да, еще кольцо. В клиторе.

— Ты не из тех извращенцев, что в порыве страсти любят сосать мочки ушей партнерши?

— А в чем проблема?

— В соблюдении техники безопасного секса. Можно сережкой ухо порвать. Профессиональная травма веселых девушек.

— Мужчины все дети. Оральная фаза развития длиною в жизнь.

— Фрейдист.

Дети? Это многое объясняет. Лишь дети способны играть с миром и тем самым изменять его. Сколько их было, что вылизывали тело, брали в рот соски, словно в порыве страсти могли выцедить из их пустоты капли материнского молока, спускались вниз и проникали языком во влагалище, точно слепцы, по вкусу выискивающие обратную дорогу домой. Кого, кроме своих метафизических детей метафизическая женщина согласна допустить в свое метафизическое лоно? Неужела сам по себе столь ужасный факт вторжения в нечто сокровенное не говорит о том, что здесь лежат более веские причины, нежели вегетация?

Традиционно обостренно-брезгливое отношение немцев к выделительной системе человеческого организма породил фрейдизм — моча, экскременты, сперма, смегма человеческой психики, запертые в каменном мешке отхожего места Эго, чей тяжелый дух проникает сквозь предохранительные крышки социального табу и наводит эдипов морок на пресыщенных бюргеров.

Космическая трагедия неодолимого рока в одночасье стала расхожей пьеской, которую кто не лень готов напялить на собственную тщедушность, выдавая сытую отрыжку и метеоризм за злое наследство эллинского царя, что осмелился убить отца и возлечь с матерью.

Что породил бы сытый имперский мирок, окажись на месте доктора Фрейда менее брезгливый имярек, которому бы и в голову не пришло привлекать скатологические инвективы в качестве панацеи для молоденьких истеричек-поблядушек?

Есть нечто здравое в древнейшем из способов избавления от психических недугов — палкой по башке. Или палку во влагалище. Вряд ли кто осмелится отрицать благотворность щедрого семяизвержения в вагину, которая в замысловатой форме истерии так жаждет пенетрации.

— Ты не поверишь, но шахматами я заинтересовался очень поздно — в пятнадцать лет, когда тщетно пытался овладеть своей тогдашней подружкой.

Вражеский ферзь при поддержке тяжелой кавалерии и легкой пехоты окончательно раздавил правый фланг обороны и ворвался в тыловой оперативный простор. Так и видятся сверху пылающие деревеньки, угоняемый скот и бабы с юбками на голове. Приходится избавляться от топика.

— Это как?

— Комочки…

— Ну, извини. Не дойки.

— Как? Гуляли по парку и присмотрели себе местечко в летнем шахматном клубе. Дверь там не запиралась, да и зачем? Кто позарится на расчерченные в клетку столы? Вот там мы и целовались. И все прочее.

— Жесткий петтинг невинных, но нетерпеливых сердец?

— Да. Сама ведь знаешь, как быстро взбираешься по дорожке от коленок до трусиков. А затем и в трусики. Особенно когда барышня сидит на столике.

— И что? Неужели так ни разу и не дала?

— Не дала.

— Динамщица. Или сам виноват — плохо девушку возбуждал. Не кончала девушка.

— Не в этом дело. Что-то меня самого останавливало. Понимаешь… Нет, трудно объяснить… Когда мои пальцы оказывались в ней… почти в ней… нечто происходило… Словно я оказывался в каком-то другом мире. С одной стороны, вот я здесь, тишина, тяжелое дыхание, они прижимается ко мне, подается почти бесстыдно навстречу, обнимает… А я смотрю через ее плечо на эти столы в клетку. Я, конечно, знал как играть, как двигать фигурами, но дальше этого не шло. И вот я увидел… — берет ферзя и передвигает на две клетки.

— Что увидел? — тру предплечья. Мурашки нетерпения.

— Игру. Игру в шахматы. Не дурацкие фигурки в клеточках, а нечто цельное, прекрасное, гармоничное, соразмерное. Словно все партии, какие только возможны в шахматах, превратились в божественную деву, что обнимала меня. Как будто муза шахмат снизошла до прыщавого подростка, преобразившись в его подружку.

— И…

— Я кончил. Признаюсь честно — такого больше никогда не испытывал. Ни с кем. Это было… это было… полное опустошение. Словно поднялся на Эверест и другие горы стали тебе безразличны. Поэтому я развернулся и ушел.

— А девушка?

— Мы больше не встречались. Наверное, она здорово обиделась, что я оставил ее там на столе. Но мне, право, было все равно. Я вернулся домой, упал, заснул, а на следующее утро пошел и записался в шахматный кружок.

Концентрация коньяка приближается к ста процентам. Ау, адмиралы! Жарко. Раздвигаю ноги, машу юбкой. Жалкий ветерок. Возбудилась. Хочется чего-то менее эфемерного, нежели движение воздуха.

— И вот что меня изрядно озадачивает, — гроссмейстер задумчиво вертит фигурку.

Избавляюсь от юбки. От поражения — бантик в одинокой косичке.

— Что же?

— Играю ли я потому, что хочу овладеть женщиной, или овладеваю женщиной потому, что хочу играть?