Девочка, которая любила Ницше, или как философствовать вагиной

— Ох уж это мужской сексизм! — чокаемся и залпом добиваем адмиральское пойло. — Овладевать женщиной! Не любить, не отдавать, а овладевать…

— Так говорят.

— Как глубокая почитательница аналитической философии, особенно в части семантического постулата и его следствий, не могу не заметить… Ой, щетинка!

Гроссмейстер приподнимается, разглядывает.

— Не вижу, — протягивает руку, осторожно проводит пальцем. — Гладко. Хм, колечко…

Крышу срывает и уносит. Начинается качка. Тело — неуклюжий корабль, переваливающийся в борта на борт, с носа на корму. Мысли — матросы, высыпавшие на палубу и смываемые жадным штормом обратно в стальное чрево. Пена и ветер. Все набухло и сочится. Внутри плескается жидкий адмирал. Съеденные пешки волокут последние лоскутки стыдливости. Доска хлопает клетчатыми крыльями пресованной клетчатки.

Телом овладевают. Или тело любят? Любить — значит владеть. Значит что-то отбирать, присваивать. Что можно присвоить в ритмичном трении слизистых оболочек?! Иллюзия. Прана. Майя. Наступление. Резкий ввод. Отход. Штормовые волны не дают покоя. Можно ли отличить любовь (пусть даже продажную) от суетливого стремления по-быстрому насытиться? Различить в столь привычных фрикциях мужчину и мелкого хозяйчика, расщепить миллионы лет наследного наслаждения от исполнения вечно женского предназначения оплодотворяться и жалкие тысячелетия сучьей тоски и хандры живой вещицы, игрушки, расписного семяприемника, взыскующего вечной свободы от долга продолжения рода.

Плачу. Реву. Вою от тоски, что так похожа на оргазм. Вот вам главная тайна — женщина стонет не от наслаждения, это ее плач и крик потери. Что же утеряно? Во имя чего совершается миллионы раз на дню тайные ритуалы оплакивания? Кабы знать — что утеряно… Это почти что отыскать утерянное…

— Шах и мат… шах и мат… — шепот и тяжесть мужского тела.

Выползаю и тащусь в туалет. В гальюн. Шторм продолжается. Сажусь. Моча журчит. Семя капает. Кровь сочится.

60. Собачки Павлова

Ночной город ослепляет. Фонари и реклама расплываются в назойливом кошмаре сонного мегаполиса разноцветными клаксами. Едкая морось пропитывает ветхую подложку реальности. Грохочет музыка — прилив безумной радиоволны, болевой приступ почкующейся метастазы. Усталые голоса жокеев человеческого безмыслия.

— Собачки. Собачки Павлова, — хочется курить, но от одной мысли о карманном крематории для легких становится не по себе.

Танька шевелится.

— О чем ты?

— Обо всем. И обо всех.

— Очередной приступ?

— Метафизический токсикоз.

Протирает глаза. Шипает за щеки, взгоняя румянец.

— Собачки Павлова населяют город, — объясняю. — Им интересно только тогда, когда им говорят, что это интересно. Им смешно лишь тогда, когда на афише написано «комедия», а за кадром раздается глупейший смех. Они едят исключительно то, о чем сказано: «вкусно и полезно». А еще они обожают рафинированное масло. Это их конек! Масло без запаха, без вкуса, по цвету и консистенции неотличимое от машинного.

— Но в нем мало калорий, — робко гавкает Лярва.

Бывает менопауза, а бывает мезантропопауза — благодатный период безнаказанной ненависти к человечеству.

— Великий миф современной цивилизации — Ее Величество Калория! FЖrbannade fitta! Если отменить калории, то мир благополучия рухнет. Ты хоть знаешь, что такое эта твоя «кал-ория»?

— Не злись.

— Это не злость, а бешенство.

— Не бесись.

— Ты не ответила.

— Что?

— О калориях.

— Дались тебе эти калории. Забудь.

— Их придумали немецкие диетологи. В позапрошлом веке.

— Типично немецкая педантичность.

— Каждый из видов продукта сжигался в печи, а чудо-ученые замеряли количество выделившегося тепла.

— Шутишь?

— Нет. Но думаю даже тебе придет в голову тривиальная мысль о том, что человеческий желудок несколько отличается от печи.

— Schei?freundlich!

— Добро пожаловать в мир собачек Павлова — царство условных рефлексов, апофеоз слюнотечения при включенной лампе.

— Не хочу быть собачкой.

— Врешь. Быть собачкой очень приятно. Царство рефлексов дарует полное освобождение от необходимости думать. От необходимости верить в себя. А значит, от необходимости говорить правду.

— У тебя задержка?

— Вот типичная реакция хорошо тренированной собачки. Все движения души есть следствие физиологии. Самое лучшее домашнее животное — сам человек.

— Не люблю, когда у тебя хандра. Да и на роль обличителя общественных пороков ты не годишься.

— Значит так?

— Ага.

— Никто не обличает пороки. Им предаются. Их открывают — наносят на карту хомо инкогнита таинственные острова и континенты страстей и извращений. Скука самоудовлетворения, затхлость обжитых и переполненных городишек гетеросексуальности толкает все новых колумбов на открытие неизведанных земель.

— Ну, выбор не велик. Гетеро. Гомо. Би. Зоо.

Чудесный близок миг. Песочная перегородка между датами, секунда глубочайшего падения в бездну ночи, за которой обязательно начинается новое восхождение к свету. Ад понятен и телесен. Он осязаем. Приятность пороков лишь в том, что они не оставляют поводов для сомнения. В них нет теней, недоговоренностей, пугающей необходимости выбирать и размышлять. Они — точное отражение ситуации тяготения двух тел, когда на смену неуверенности, легким касаниям, игривым поцелуям приходит ясность соития, когда шаловливые движения вдруг превращаются в страстную податливость — преддверие неизбежного соединения.

Лярва спит. Засыпает внезапно и в самых неожиданных местах. Паркуюсь в многоцветном стаде. Выключаю мотор. Подбородок — на руле. Медитирую на калейдоскоп ночных фонарей, реклам, габаритных огней. Жду. Чуда. Какого? Любого. Хочется сдвига, разрушения, разрыва, только бы прервать тупое и необоримое следование событий.

А вот и Рыжая Сука. Вышагивает. Она еще в той иллюзии, что посасывают бездумно собачки Павлова из стеклянных сисек. Кибела. Многососцовая мать организованных мнений, откровенная blyad' прямого эфира — эссенции чистейшей софистики.

Тонкая тень встает на пути. Взмах руки. Тухлый перезрелый овощь пущен точно в цель — тренировка. Рыжая Сука замирает. Остолбенелость украденной уверенности в собственной безнаказанности. Шок. Абсурдность происходящего — девочка-подросток достает из сумки очередной снаряд, подкидывает на ладошке, морщится — то ли от запаха, то ли от неизбежности экзекуции. Новый бросок — кровавый взрыв на лице. Вой. Истеричный вой.

Полина входит в раж.

Пустынная улица. Сочное шмяканье. Если бы это был мужчина. Уж тогда бы Рыжая Сука не остолбенела в кататоническом ступоре. Собачка Павлова. Еще одна собачка Павлова, истекающая слюной при виде денег и страха. Ее рефлексы не способны реагировать на маленькую тень. Где вы — суровые мужчины, что блюдут интерес колоссального аппарата по взгонке власти? Где радуга в сапогах, ежовыми руковицами сжимающая свободу дышать и испражняться? Что за чудовищная провокация?

Рыжая Сука не верит в свободу движения души. Свобода мочиться из стеклянной письки никогда не приемлет свободу получать в ответ тухлятиной по морде. Какая может быть свобода у слюнотечения? У желудочного сокоотделения? Дефекации? Мочеиспускания? Столово-сортирная воля. Идеология «консьюмеризма», blya, тупые перепевы сытой отрыжки торгашей мертвечиной от философии.

Дитя достает из опустевшего пакета последний овощ, задумчиво взвешивает, подходит к коленопреклоненной Рыжей Суки, оттягивает ворот блузки и запихавает помидорину. Прихлопывает. Пакет на голову — дурацкий колпак — довершает психологический этюд.

— За что… за что… за что… — всхлипывание собачки Павлова, которой вместо условно-рефлекторной миски с костями вдруг врезали по хребтине суковатой палкой. А слюна-то капает.

— За державу, yeb твою мать, обидно! — Полина опрыскивается, милосердно сует баллончик в страждующую руку. — Jy lyk soos die nageboorte van 'n vark wat deur die hoenderkak gesleep was!