Конец вечного безмолвия

Вместе с начальником Чукотского уездного правления Громовым, представителем власти "верховного правителя" Сибири адмирала Колчака, на пароходе плыли его секретарь Толстихин, мировой судья Суздалев — длиннолицый, в пенсне человек, начальник колчаковской милиции — узкоглазый, с жесткими усами Струков и десять милиционеров.

Александр Булатов, скользя руками по мокрым поручням, быстро сбежал по трапу, уселся на подсохшую на солнце крышку трюма и принялся свертывать цигарку. С другой стороны на крышке сидели двое. Одного — невысокого, черноволосого, с живыми глазами — Булатов заприметил с первого же дня, когда садились на пароход во Владивостоке. Что-то было знакомое в его лице. Решив, что они встречались где-нибудь в Светлановской или на Первой речке, Александр быстро познакомился с ним. Сергей Евстафьевич Безруков направлялся в Ново-Мариинск кладовщиком в продовольственный склад.

В тихие ночи Булатов выходил из душного твиндека на палубу и поДолгу смотрел на светлый след, тянущийся за кормой.

В этой светящейся темноте, в неопределенном пространстве между небом и водой вспоминалась прошлая жизнь.

Деревня Заходы Смоленской губернии… Бедная изба и ежедневный труд на клочке земли, которая родила плохо и скудно, сколько ни поливай ее потом. Хлеба до нового урожая не хватало, и ранней весной ребятишки уходили в лес, проваливаясь в подтаявший снег, искали съедобные корни, прошлогодние орехи, птичьи гнезда. Девятилетним Саша Булатов пошел внаем к сельскому богатею. Пас коров и коней, исполнял всю сельскую работу. Зимой бегал в школу.

В солдаты шел охотно — хотелось побольше повидать. Впервые увидел море — Балтийское. Оно было совсем не. такое, как в бабушкиных сказках, не синее с волнами вышиной с гору. Служба проходила в крепостной артиллерии на берегу Финского залива. Земля у здешнего народа была куда скуднее против смоленской, но финны упорно копались в ней и ухитрялись среди валунов и мха выращивать крупную картошку, которую и продавали местному гарнизону. По берегу моря паслись упитанные, медлительные, как сами хозяева, коровы.

Стоя на часах у тихого, словно умершего моря, Булатов вспоминал родную деревню, которая отсюда казалась такой милой и прекрасной, чтэ сердце щемило.

С какой радостью ехал он домой после действительной!

Думал хорошенько поработать на земле, жениться… Но ничего не успел. В конце лета четырнадцатого года его снова мобилизовали. Началась германская. В пятнадцатом попал в плен к немцам. Везли в закрытых вагонах через всю Европу. Привезли на шахты. Рубил уголь и высматривал — куда и как сподручнее бежать. Подговорил товарищей, таких же, как и он, русских военнопленных. Во Франции его товарищи вступили в Русский экспедиционный корпус, а Саша Булатов нанялся матросом на французское судно, чтобы возвратиться в Россию через Владивосток. Во Владивостоке впервые узнал о событиях в России, о революции и Петроградском Совете. Отчаянно рвался домой, но дорога через Сибирь была закрыта. Оставался единственный путь — через Америку…

Безруков выплеснул из зеленой эмалированной кружки остаток чая, налил свежего и пододвинул Булатову хлеб и жестянку с сахаром.

— Пей.

И Безруков и Хваан были немногословны и всегда трезвы в отличие от окружения Громова. Дмитрия Хваана присмотрел начальник милицейского управления Струков и подговаривал пойти к нему служить.

— Не думаю, чтобы тебе в эту навигацию удалось перебраться на американский берег, — с сомнением сказал Безруков Булатову. — Сейчас уже осень, и американские шхуны ушли от берегов Чукотки.

— Я смотрел по карте, — ответил Булатов. — Берингов пролив совсем неширок. Верст сто, Да еще два острова посередине. Зимой прихватит льдом — запросто можно перейти.

— Точно! Морозы здесь крепкие, говорят, даже реки до дна замерзают, — поддержал Дмитрий Хваан.

— В августе — и такая холодина, — зябко запахивая бушлат, сказал Безруков. — А не страшно через Америку-то?

— Мне не страшно, — пожал плечами Булатов. — Где я только не был! С пятнадцатого года добираюсь до дому — через Францию, вокруг Африки, Сингапур, Шанхай… Навоевался я — вот! — Булатов полоснул себя по горлу ребром ладони. — И неизвестно, за что и за кого!.. Домой охота!.. Буду крестьянствовать Мне бы на пароход наняться, который в Европу идет, а еще лучше — в Швецию, Норвегию или в Финляндию.

— А сам-то родом откуда? — спросил Хваан.

— Смоленский я…

— Ну, смоленские всегда домой доберутся, хоть с луны, — засмеялся Безруков. — А кто тебя там ждет? Небось невеста?

— Не успел невесту завести, — ответил Булатов. — Родители там у меня, братья, сестры да хозяйство… Старикам уже тяжеловато. К тому же, говорят, землицы добавили крестьянам,

— Там Советы, — задумчиво сказал Безруков. — Они насчет земли — строго, кто работает, тот и землей владеет.

— А разве это не справедливо? — поднял голову Булатов.

— Оно-то справедливо для крестьян, — ответил Безруков. — А помещик-то по-иному мыслит…

— С помещиками у нас особый разговор, — мрачно заметил Булатов.

Хваан поднял жестяной чайник и разлил остатки чая: пресной воды на судне оставалось уже немного, и ее выдавали строго по норме — два литра на человека в день.

Ново-Мариинск упоминался уже как желанный и вожделенный край. Говорили об оленьем мясе, о тучных стадах, которые бродят между домами — бери и режь, о богатой рыбалке, о нерестилищах, где кета так гусго идет, что ее можно лопатами черпать.

У входа в Анадырский лиман сторожевым зверем лежал остров Алюмка. Булатов стоял на носу корабля рядом с Безруковым и Хвааном, старвясь издали разглядеть столицу Анадырского края «Томск» медленно входил в воды лимана, серо-коричневые, пересекаемые во всех направлениях белыми спинами белух, гоняющихся за рыбными косяками.

На низких берегах вдали синели горы, за мысом виднелись ажурные мачты радиостанции. Вглядевшись в берег, Булатов показал вперед:

— Вон домишки! Видите?

Да, столица Анадырского уезда с морокой стороны выглядела довольно жалко. Пассажиры, сгрудившись у борта, молча смотрели на берег

"Томск" втягивался в Анадырский лиман, используя приливное течение. Из дымовой трубы несколько раз вырывался, хриплый гудок, и белый пар растворялся в небе.

Было солнечно и ветрено.

Булатов поднял воротник бушлата.

— Ну, как она тебе, чукотская земля? — весело спросил его Безруков, хлопнув парня по плечу.

— Одно только скажу — не завидую вам, — ответил Булатов.

— Оно верно, — согласно кивнул Безруков. — Невеселая земля.

С берега на черном кунгасе, буксируемом пыхтящим от натуги катером, плыли люди. Все они, задрав головы, смотрели вверх, стараясь отыскать среди приезжих кого-нибудь из знакомых.

С борта спустили веревочный трап, и анадыр-цы, цепляясь за скользкую веревку, поднялись наверх.

Поближе к трапу подошел Громов. На нем был мундир царского офицера с золочеными пуговицами. В военную форму обрядились и Стру-ков, и вся его милицейская команда.

Перед ними вытянулись прибывшие на пароход члены ново-мариинского Комитета общественного спасения.

— Мы рады вас приветствовать в столице Чукотского уезда Ново-Мариинске, — учтиво произнес один из них, рыжеватый господин в черном пальто с маленьким бархатным воротником.

Громов представил своего секретаря Толсти-хина, мирового судью Суздалева и начальника милиции Струкова.

Багаж пассажиров уже был уложен в грузовую сеть и лебедочной стрелой опущен за борт в кунгас. Туда же были уложены и нехитрые пожитки Булатова и его спутников — Безрукова и Хваана.

Берег приближался, а позади, на рейде Анадырского лимана, оставался «Томск». Булатов вглядывался в толпу встречающих. При всей разношерстности собравшихся на берегу людей что-то в них было общее. То ли серая, засаленная одежда и меховые шапки, несмотря на довольно теплую погоду. То ли выражение лиц… В них было нескрываемое любопытство, не утоленная еще после долгой полярной зимы жажда по новым лицам, голосам, новостям.