Клуб бессмертных

асыпают.

Проснувшись, он тихо стенал из-за боли в руке, которую отлежал, и попытался передвинуться. Само собой, не получилось. Само собой, это Прометеуса не испугало. Такое с мужчинами часто происходит после сна. Но и раскрыть глаза не получалось.

Я видела: ему хочется сразу уйти, что, в общем, неудивительно. Утром мужчине всегда хочется уйти. А руки у Прометеуса были связаны. Он с трудом повернулся на левый бок и наконец-то понял – на его голову что-то надето.

Ему казалось, что он провел в моем доме неделю, но был у меня, повторюсь, девять лет. Ему казалось, что он тупо совокуплялся с полной школьницей. Еще ему казалось, что на пятый день она позволила себя содомировать. Прометеусу казалось, что ему пришлось ради этого вылить в щель между ее – моими, стало быть – потными ягодицами половину флакона детского масла «Утенок». И еще ему казалось, что мы почти не разговаривали, если не считать длинных матерных диалогов, которые начинались, когда он входил в меня, и заканчивались, когда выходил. Так ему казалось.

И так было на самом деле.

За исключением одного. Все это время на голове Прометеуса была бычья голова, которую я купила на мясокомбинате поблизости и напялила ему на голову, как только мы зашли в дом. Естественно, Прометеус не ощущал ее. Ровно до той ночи, которая стала последней в моем доме.

Признаться, за девять лет голова стала дурно пахнуть. Левый глаз выпал, а один из рогов обломился. Меня это не смущало. Он выглядел роскошно, мой Прометеус. И был почти неотличим от Минотавра – единственного самца, которого я любила.

Взревев, словно Минотавр – на сей раз невольный Минотавр, околдованное чудовище, – Прометеус бросился к ванной. Умница, он хорошо запомнил, что там было зеркало. Но света в ванной нет, и он напрасно туда заскочил, попутно ударившись головой о незамеченную полураскрытую дверь. Я наслаждалась.

Выскочив из ванной, он брел по комнате, пытаясь вспомнить расположение мебели, чтобы не нарваться на стул или шкаф и не упасть. У мебельной стенки долго пытался открыть плечом дверцу, на обратной стороне которой есть зеркало. Повернулся спиной, и – связала я ему запястья, не кисти, – одеревеневшими пальцами долго скреб дверцу. Та наконец поддалась. Он раскрыл ее ногой и, задрав голову, посмотрел в зеркало, уже зная, что там увидит.

На него глядела бычья морда.

Бычья морда с небрежно опаленной щетиной, в пятнах крови. Из пустых глазниц головы на Прометеуса глядели большие влажные глаза. Его глаза. Пытаясь успокоиться, он отошел от шкафа, стал примерно посреди комнаты и тряс головой в надежде, что маска быка спадет. Безуспешно. Попытался содрать рыло об углы стенки, но ничего не получилось. Я хорошо прикрепила голову быка к Прометеусу. Он в ужасе закричал, и я наслала на него сон. Утром ему казалось, что все произошедшее ночью – дурной кошмар. Он остался доволен. Как и я.

Люди были несправедливы ко мне. Особенно этот слепец, опозоривший доброе имя Цирцеи в своей «Одиссее». Только глупец мог упрекнуть меня в том,