Испанский сон

— Знаешь, а стоило бы попробовать, — сказала Вероника с задумчивым видом. — Она такая тактичная, внимательная… И не пришлось бы специально заботиться о сохранении тайн… Слушай, мне все больше нравится эта идея.

— Не знаю. А если у нее не получится?

— Ну, не получится — не получится; во всяком случае, наверняка хуже не станет.

— Ты хотела сказать, она тебя не разорит.

— Тоже не последнее дело…

— Но мы с тобой так говорим, будто она уже согласилась. А если она просто откажется?

— Зайка! — умильно протянула Вероника. — А ты прикажи ей — она и не откажется.

— Я не могу ей приказывать в таких делах.

— Но можешь, например, сильно попросить…

— Это да, — согласилась Ана, думая вслух. — Я могу сказать ей, что ты… что твои проблемы отражаются на наших с тобой отношениях (а это, между нами, так и есть); таким образом, помогая тебе, она тем самым сослужит пользу и мне, своей Госпоже.

— Вот, вот! — в восторге воскликнула Вероника. — Именно так я ей и…

Она осеклась. Ана посмотрела на нее с удивлением.

— …и сказала бы! — фальшиво закончила Вероника фразу и вдруг почувствовала невероятное отвращение к себе. Она увидела себя доверчивыми, милыми Глазками; самая большая куча блевотины была гораздо лучше ее. Она добилась всего, чего хотела, и даже более того… но неужто это стоило обмана? Как теперь жить — после того, как она задешево использовала свою возлюбленную, свою Зайку, самое дорогое на свете существо?

Она упала навзничь и зарыдала.

— А теперь-то что? — поразилась Зайка.

— Я обманула тебя.

— Как?

— Это ложь… спектакль… — выдавливала Вероника сквозь рыдания, — я уже говорила с Мариной. Я просто боялась тебе признаться… думала, ты не разрешишь.

— Кошмар, — сказала Ана. — Ты серьезно?

— Да. — Вероника слегка успокоилась. — Ни у какого маньяка я не была.

— Но ты так переживала… так плакала…

— Это из-за сознания своего обмана, — хлюпая носом, объяснила Вероника в полной уверенности, что все было именно так. — Родная моя! Нет мне прощения!

— Бедняжечка, — проговорила Зайка, гладя Веронику по голове еще и поласковей прежнего. — Блудная моя овечка… Теперь я уж точно вижу, что без психоанализа тебе не обойтись; вопрос в том, справится ли Марина?

— Неужели ты так запросто способна простить? — горестно вопросила Вероника. — Может быть, — в ее глазах появилась надежда, — ты хотя бы отшлепаешь меня?

— Ну уж нет! — недовольно сказала Ана. — Даже и не думай об этом. Превратили меня в шлепальщицу, в какую-то фурию… к тому же с минуты на минуту явится Фил.

— Тогда нам нужно одеться.

— Вот это правильно.

Они стали одевать друг друга с тихими, нежными поцелуями.

— Пойдем, — сказала Ана, когда они кончили, — нужно разогреть ему обед.

— А где, кстати, Марина?

— На работе. Да, насчет Марины… учти, когда я буду с ней разговаривать, весь этот пизод с маньяком я вынуждена буду ей пересказать.

Вероника побледнела.

— Пожалуйста, без сцен. Пойми, это в наших общих интересах; ей нужно представлять себе сугубую запущенность твоего случая.

— Может быть, я лучше расскажу сама?

— Это ваше с ней дело, а я расскажу от своего лица. Здесь важны нюансы субъективного восприятия.

— Видимо, ты права, — кротко кивнула Вероника.

Они спустились на кухню.

— Пообедаешь с нами?

— С удовольствием. Зайка!

— Да?

— Я подумала… сколько же в нас всякого!

— Как, опять? — удивилась Ана. — В который раз?

— Не смейся; меня все больше поражает глубина человеческой души. Знаешь… пока суд да дело насчет психоанализа, я надыбала книжицу Фрейда. Скукотища, честно говоря; эти гладенькие, тяжеловесные немецкие фразы… Но что удивительно, так это бережность, с которой анализируется тончайшее, еле ощутимое… например, мальчик осмысливает свою пипиську, забавляется с ней, а взрослый человек, папаша, подробнейшим образом записывает все его действия и идеи… ну ладно; можно счесть психом отца — так нет же, еще один взрослый, светило с мировым именем, столь же подробно все это рассматривает и комментирует… а еще сотни человек слушают его лекции, а потом еще и читают чуть ли не миллионы. Если столько людей, наверняка не все подряд психи, что-то в этом находят, значит, что-то на самом деле есть? Значит, и мы с тобой не такие уж извращенные дуры, что копаемся в этом будто бы грязном белье своих душ?

— Ну, — подтвердила Ана, мелко рубя на деревянной доске укроп, немножко тимьяна и маленькую луковицу.

— С другой стороны, — продолжала Вероника, — где-то рядом — совершенно обратное. Какой-нибудь бандюга… подонок, зверь… втыкает в другого ножик, такой же, как сейчас у тебя в руке — и все, и плакали бесценные сокровища неповторимой личности… Или даже хуже того: он говорит, давай деньги, а нет — изнасилую твою жену… Какой парадокс! Эфемерные движения глубоких душ по соседству с этими животными позывами примитивных тварей…

— Вряд ли животными, — заметила Ана, помешивая в большой кастрюле похлебку-cocido, — не знаю, насилуют ли друг друга животные, но денег уж точно не вымогают.

— Ну, ты меня поняла.

— Я поняла, — сказала Ана, засыпая в кастрюлю порубленные овощи. — Думаю, ты путаешь психологию и мораль; как бы по-разному не выглядели действия бандюги и занятого пиписькой мальчика, оба они в принципе заняты одним и тем же.

— Как это? — ахнула Вероника.

— Очень просто — оба хотят насладиться… Из той же серии все, как ты выразилась, грязное белье наших душ.

— Ты сравниваешь нас с бандюгой?

— По глубине души — да.

Вероника помолчала.

— Я еще могу допустить глубину страшной, извращенной души какого-нибудь садиста, — брезгливо сказала она, — но если он убивает, чтобы попросту набить брюхо? чтобы спастись? Этак, чего доброго, ты найдешь глубину души и в амебах, поглощающих друг друга!

— Неужели ты веришь, — с удивлением спросила Ана, оборачиваясь от плиты в сторону Вероники, — что бандюги убивают от голода?

— Не всегда; но есть же выражение — голодный бунт.

Ана покачала головой и улыбнулась.

— Даже когда какие-нибудь отчаявшиеся люди сбиваются в толпу и идут убивать, всегда отыскивается кто-то главный, кто их ведет. Они думают, что идут за кусок хлеба, а на самом деле они идут за его власть. Можешь мне поверить; я изучала не только всесильное учение… Власть, деньги, всякие идеи и так далее — лишь разные пути к истинной цели, каковой является… что?

Она вновь отвернулась к плите, зачерпнула ложкой cocido, понюхала, попробовала и, зажмуривши Глазки, издала сладкий стон.

— Вот оно… на-слаж-де-ни-е!

— Сексуальное?

— Ты про cocido? — уточнила Ана. — Вот это уж я не знаю; в психоанализе я — полный ноль.

Со стороны прихожей послышались звуки, и на кухне возник Филипп — шумный, резкий в движениях; бросил озабоченный взгляд в сторону плиты; оценивающе дернул носом; узрев Веронику, махнул рукой; чмокнул Зайку в губы, протянутые навстречу.

— Привет, — сказала Вероника. — Фил!

— Ась?

— Скажи: ты мог бы убить кого-нибудь с голодухи?

— Сейчас — запросто. Что у нас? Пахнет хорошо.

— На первое cocido, а на…

— Можно не продолжать, — сказал Филипп, — иначе я лишусь сил от предстоящего наслаждения.

Вероника и Ана переглянулись.

— Что-то ты больно веселый, — заметила Ана, накрывая на стол. — Нарежь хлеб, Вероника… Выпивал? Ну.

— Это плохо?

— Я так не сказала. Есть новости?

— Новости теперь каждый день.

— Белая полоса?

— Тьфу, тьфу, тьфу! Но сегодня новость особенная.

Ана вопросительно посмотрела на мужа.

— Помнится, как-то мы обсуждали, — начал Филипп, медленно вытягивая из себя слова, — не съездить ли нам кое-куда между делом… не повидаться ли кое с кем для разнообразия… По-моему, речь шла о ребенке. Да, точно. Когда же это было… месяц назад? Или месяц с небольшим? Во всяком случае, до полета Вальда.

Лицо Аны сделалось напряженно внимательным.