Испанский сон

После долгих поисков, сомнений, даже кое-каких невзгод демократическая модель была наконец куплена; ничто теперь не препятствовало появлению Аны на скромном торжестве в «Империале». Да и остальные компоненты торжества понемножку сложились — Вальд Парандовский, осененный славой, прибыл из Америки; Эскуратов под давлением неопровержимых аргументов согласился отменить прочие мероприятия; процедуры подписания и самого торжества были одобрены на пленарном заседании и в итоге полностью утверждены.

В небольшой, очень уютный зал были собраны только самые-самые; этот день знаменовал собой переход двух фирм к новой ступени общественного признания. Благодаря устроенной Вальдом глобальной рекламе им уже было плевать на мнения этих и тех; пусть их оборот рос всего-то процентов на сорок в недельку — не деньги были здесь главным: они сделались частью элиты чисто психологически, подобно крошке «Камерон», диктующей моду в изготовлении воздушных шаров и за то уважаемой пуще тысяч гигантов. Они сами были теперь законодателями. Отменив шумиху, они страшно разозлили журналистов-халявщиков; но именно потому что ни одного не позвали, ни один и рта раскрыть не посмел.

Вечер мягко лучился добротным достоинством. В исполнении струнного квартета нежно звучали Гайдн и Эндрю Ллойд Уэббер; шампанское было не слишком старым, а пивко — не слишком молодым. Коньяк был не каким-то сомнительным «Х.О.», а греющим душу «Самтрестом» о трех звездочках. Под стать были и закуски — изысканные, но без излишеств; особую прелесть десерту придали paparajotes, собственноручно изготовленные Аной с помощью Марины и доставленные в «Империал» в картонных коробках из-под компьютеров, чтобы хватило на всех и даже осталась добавка.

Единственным, в чем устроители не смогли удержаться от некоторой роскоши, была ледяная скульптура посреди стола, доставленная из Гринденвальда. Привез ее лично Эскуратов, смотавшись ни свет ни заря в Швейцарию; шепотом поговаривали, что за скульптуру ему пришлось не только выложить круглую сумму, но и дать взятку директору музея ледяных фигур. Ах, что это была за скульптура! не какие-нибудь вычурные замки или растения; нет же — это был традиционный лебедь, да не такой, какого подают на свадьбах, а больше раза в три и притом с необычайно длинной и тонкой шеей. Жалость пробирала всякого, кто бросал на лебедя свой первый взгляд — казалось, что шея вот-вот растает и башка отвалится; но в том-то штука и заключалась, что шея была заморожена значительно сильнее всего остального лебедя (а может, что и подбавлено было в состав — кто знает…) В итоге лебедь таял равномерно, и толпа, начавшая было заключать пари на время, когда башка упадет, помаленьку раскусила секрет и разобрала денежки, одновременно восторгаясь изобретательностью неведомого умельца.

А когда от лебедя уже остались, как говорится, рожки да ножки, когда под квартет уже начали танцевать, а последнюю добавку paparajotes выскребли с самого донышка картонных коробок, в «Империал» заскочил, чтобы поприветствовать и поздравить, страшно занятый человек не то по шутливому прозвищу, не то по отчеству или фамилии, а может, даже и по имени Ильич. А что, было же такое имя у одного латиноамериканца-героя; как бы навевая память о нем, этот Ильич тоже был похож на латиноса — такой же смуглый, черноволосый, усатый и с решительным взглядом; а одет он был в прекрасное кашемировое пальто. Смущенно улыбаясь и принося извинения за вынужденную краткость своего визита, он пожал руки каждому из мужчин и целомудренно поцеловал каждую из женщин. Двое спутников его внесли в зал и поставили посреди стола, готовящегося к кофе, огромный торт в качестве, как он шутливо выразился, свадебного подарка. Он даже присесть не успел — имевшиеся у него пять минут полностью ушли на персональные приветствия, — и когда он исчез, в зале остался слабый, слегка щемящий душу след чего-то романтического, мужественного и боевого.

И оглядывая этот как бы даже слегка опустевший зал, Вальд вдруг заметил поодаль, в укромном уголке, две незнакомые рожи, которых он не знал и которых вроде как не было в начале мероприятия. Рожи эти, довольно гнусного вида, были малоподвижны; взгляды их никуда конкретно не были направлены и не выражали решительно ничего. Поначалу Вальд не придал им особенного значения, подумав, что это, вероятно, парочка прорвавшихся все-таки корреспондентов, но рожи вели себя непохоже — не пытались ничего сфотографировать или съесть, не вели претенциозно громких бесед… и тогда он почему-то забеспокоился. Он наклонился к сидящему рядом с ним Эскуратову — благодушному, источающему удовольствие — и тихонько сказал:

— Борис, не делай резких движений. Два типа справа от тебя и сзади, в углу — кто они?

Эскуратов осторожно оглянулся.

— Не знаю. А что?

— Но я тоже не знаю. Раньше их не было. Тебе это не кажется подозрительным?

— Хм. Может, их пригласил Филипп?

— Почему тогда они не за столом?

— М-да. Значит, это чьи-то водители.

— В зале? Вдобавок только посмотри на их похабные рожи; сдается мне, они замышляют нехорошее.

Эскуратов еще раз оглянулся.

— А мне кажется, они просто хотят закурить.

— Ты не слушаешь меня, — огорчился Вальд.

Он пересел к Филиппу и высказал ему то же самое.

— Даже не знаю, — ответил Филипп.

— Не спросить ли нам у охраны?

— А почему не спросить прямо у них?

— Э, — сказал Вальд, — так не пойдет.

— Почему?

— Не могу объяснить. Но здесь что-то скрывается, какая-то зловещая тайна.

— Партнер, — улыбнулся Филипп, — с тобой что-то не то после этого путешествия. Прежде ты бы не стал делать из этого проблему. Может, ты переутомился? Я серьезно… ты перенес немалую нагрузку на психику…

— Прекрати, — скривился Вальд. — Я действительно вернулся из путешествия другим человеком, но это отдельная тема… и, может быть, мы с тобой об этом поговорим. Надеюсь, поговорим — дома, перед камином… или хотя бы в салончике… Но сейчас меня волнуют два неизвестных типа… и мне непонятно, почему ни тебе, ни Борису до этого дела нет. Знаешь, как начинаются беды?

— С рож по углам?

— Запросто.

И Вальд, несколько даже оскорбленный, встал и подчеркнуто вежливо попросил у Эскуратова разрешения пригласить его жену на танец. Эскуратов, недолго думая, разрешил. Играли румбу из «Эвиты» — то место, где она лирически предлагает себя Хуану Перону, тогда еще простому полковнику; лишенная вокала, лишенная ударных и вообще исполняемая намного медленнее положенного, эта незатейливая тема однако же приобрела необычайную чувственность, от которой Вальд прижал к себе партнершу значительно крепче, чем того позволяли приличия. Он стал тихонько подпевать струнным и вдруг услышал, что г-жа Эскуратова запела с ним в унисон. Он скосил глаза на ее мужа, обсуждающего со своим генеральным что-то, видно, очень забавное; оба покатывались со смеху и не обращали никакого внимания на танцующую пару.

«Ах, так!» — подумал Вальд и тотчас опустил руку с талии своей дамы на ее чуть ли не задницу. Эскуратова бросила на Вальда краткий взгляд, полный милого удивления, и не передвинула вверх его руки. Перед мысленным взором Вальда воздвиглась другая, далекая задница — большая, упругая, сверкающая под солнцем, похожая на диковинного осьминога об одном лиловом глазу… и он, не допев музыкальной фразы, застонал от желания. Чресла его напряглись и глубоко вторглись в мягкий, податливый живот Эскуратовой; на этот раз взгляд ее был значительно дольше — в нем читались восхищение и вопрос. Первый скрипач хотел было дать коллегам знак идти на концовку, однако, приглядевшись к танцующей парочке, почесал репу смычком и тихонько сказал: «Все сначала».