Пистолет с музыкой. Амнезия Творца

– Ничего, – сказал наконец кенгуру и, взяв меня за плечо, подтолкнул вперед.

Мне показалось, что он огорчился, не найдя повода лягнуть меня в живот.

– Отлично. – Человек за столом улыбнулся снова. – Отведи его вниз.

Кенгуру почти ласково взял меня за шею и повел в поджидавший нас лифт. Мы вошли и развернулись лицом к дверям, не обращая внимания друг на друга – ни дать ни взять обычные пассажиры обычного лифта, если не считать пистолета в его лапе. Осрамившись у меня в подъезде, кенгуру делал вид, будто я ему безразличен. Меня это вполне устраивало.

Мы медленно опустились этажа на два, а потом лифт со скрежетом остановился. Двери раздвинулись, и кенгуру выпихнул меня в комнату, игравшую в фонеблюмовом убежище роль гостиной.

Должно быть, убранство комнаты имитировало тот дом, что стоял когда-то на холме и от которого теперь осталось только голографическое изображение. Вокруг весьма натуралистично выполненного камина полукругом стояла антикварная мебель. Возле камина даже лежали стопкой поленья, так что, как знать, камин мог быть и настоящим. Потолок украшала пышная лепнина, и все же меня не оставляло впечатление, что все это декорация к какому-то старому фильму, только выполненная качественнее обычного. На стенах висели шторы. Я понимал, что никаких окон за ними нет. Будь там окна, в них виднелись бы только земля да ходы земляных червей. Как стенд в классе биологии. Это было бы даже забавно, хотя вряд ли проектировщики имели в виду такой эффект.

– Спрячь-ка пушку, Джой.

Фонеблюм – на этот раз я не сомневался, что это и есть Фонеблюм, вошел в комнату из спальни и выудил сигару из пепельницы на столе. Он поднес ее к носу, понюхал и аккуратно положил рядом с пепельницей. Его пальцы были пухлыми, но не лишенными изящества – свое суждение об остальных частях его тела я приберег на потом. Должно быть, под этой грудой мяса скрывался мощный скелет, но, если там и имелась хоть одна острая кость, найти ее я не смог бы. Он был одет в футболку и брюки, казавшиеся на этой туше туго натянутыми парусами. Поверх этого пребывал необъятный свитер, а шею укрывал соответствующих размеров шарф, примотавший белоснежную бороду к монументальной груди. Высокий лоб, как ни странно, обрамляла неплохо сохранившаяся шевелюра; пышные брови интеллигентно кустились над глубоко утонувшими глазками. Но несмотря ни на что, он держал себя с достоинством, видимо, желая напомнить, каким он был когда-то, словно внутри этой чудовищной туши прятался стройный юноша.

– Ступай наверх, – бросил он Джою, и кенгуру беспрекословно направился к лифту.

Я продолжал стоять. Толстяк повернулся и одарил меня отеческой улыбкой.

– Присаживайтесь, мистер Меткалф.

Я сел в кресло, оставив Фонеблюму диван: он как раз подходил ему по размеру. Когда двери лифта за кенгуру задвинулись, толстяк обошел диван и, облокотившись на спинку, навалился на нее всей тушей, уронив конец шарфа на подушки.

– Вы говорили, нам есть о чем побеседовать? – Голос его отличался зычностью и легкой наигранностью, хотя тон оставался нейтральным.

– Пока что я почти за каждым углом натыкаюсь на вашего кенгуру, ответил я. – Для начала хватит и этого.

– Вы – инквизитор.

– Совершенно верно.

– Вас не раздражают вопросы? Я с пониманием отношусь к тем, кто их не любит.

– Ничего. Вопросы – мой хлеб. С маслом.

Похожее на мясной пирог лицо снова осветилось улыбкой.

– Отлично. И я постараюсь помочь вам понять, с какой стороны на ваши вопросы мажут масло и кто его мажет. Видите ли, я живу достаточно долго, мистер Меткалф, чтобы помнить те времена, когда… впрочем, мои воспоминания вас утомят. Позвольте предложить вам выпить…

Я кивнул. С неожиданной для такой туши легкостью он поднялся с дивана и открыл шкафчик, полный янтарных бутылок и соответствующих стаканов. Не спрося моего согласия, он налил мне полный стакан того, что на поверку оказалось шотландским виски, и я взял его, не поблагодарив. Пока он устраивался на диване, я успел высосать почти половину.

– Джой отличается повышенным самомнением, – почти извиняющимся тоном произнес он. – Он не хотел ничего плохого. Он старается услужить мне и вовсе не так глуп. Вот только слишком уж горячо берется за дело, никак не могу его отучить.

– Я всегда считал, что кукол не учат. Просто дергают за нити.

– О! Это не совсем верно, мистер Меткалф. Джой далеко не кукла, да и я предпочитаю быть кем-то посложнее кукловода. Ну, например, катализатором.

Он умел говорить – и это в наши дни, когда умеющих говорить почти не осталось. Я и сам умею говорить, но меня обязывает профессия. Фонеблюм занимался этим из чистой любви к искусству.

– Меня мало интересует, кем вы предпочитаете быть, – сказал я. – Вы послали Джоя заставить меня отказаться от расследования. Я заработал себе на этом сломанный зуб.

– Мне казалось, такие вещи входят в вашу профессию.

– Из этого не следует, что я должен их любить. Вы хотите, чтобы я отказался от дела. Почему?

– Меня совершенно не заботит это дело. Вы огорчаете людей, о которых я забочусь, поэтому я и прошу вас остановиться.

– Люди, о которых вы заботитесь. Кто они?

– Доктор Тестафер, Челеста Стенхант и дети с Кренберри-стрит.

– В настоящий момент на Кренберри-стрит только один ребенок, Фонеблюм, и тот котенок. Люди, о которых вы, по-вашему, заботитесь, – это та самая компания, что меняется в лице при одном упоминании вашего имени.

Это немного укоротило его. Его брови сомкнулись и скептически приподнялись на обширном лбу – похоже, в условиях, когда остальная часть тела остается инертной, они компенсируют это своей экспрессией. Он поднял свой стакан и отпил, обдумывая ответ.

– Моя жизнь сложна, – пожаловался он. – Инквизиция отняла у меня большую и любимую часть моей собственности. Вся моя жизнь прошла в отрыве от общества. Я изо всех сил стараюсь сохранить хрупкие связи между тем, что было, и тем, что стало, но – увы! – часто мне это не удается.” – Он прикрыл глаза, словно от душевной боли.

Актер из него был никудышный. Из меня тоже не ахти какой, но из него совсем никуда.

– Доктор Тестафер назвал вас гангстером, – сказал я. – Он ведь тоже немолод…

– Доктор Тестафер может не принимать мое участие, – сердито перебил он, – но, поверьте, он живет только благодаря моей любезности.

Я забросил крученый мяч.

– Я был там сегодня вечером. Кто-то зарубил его овцу.

Фонеблюм встрепенулся. Он выпрямился и отставил стакан.

– Не беспокойтесь, – утешил я его. – Они повесят это на Энгьюина. На то есть приказ.

– Вы теряете клиента, – заметил он.

– Именно так Возможно, цели у вас и у Отдела полностью противоположны, но, с моей точки зрения, и вы, и они в выигрыше оттого, что его подставили.

– Я никогда не встречался с Энгьюином.

– И не встретитесь. Его время вышло. Вы с Отделом пируете за его счет.

– Тогда позвольте спросить, какой вам смысл продолжать расследование?

– Я любопытен. Я вижу, что обвинение шито белыми нитками. И если я найду, за какую нитку потянуть, все это может обрушиться на вас.

– Прекрасное сравнение. Желаю вам удачи. Уж не думаете ли вы серьезно, что Отдел заинтересуется вашими подозрениями после того, как сам закрыл это дело? Кстати, как у вас с кармой?

– Моя карма вас не касается. Мне хватит.

– Ну-ну. – Он снова взял стакан и философски вздохнул – он мог себе это позволить. – Вы напоминаете мне меня самого. Таким, каким был когда-то. Даже сейчас мы не очень отличаемся друг от друга. Оба нетерпеливы – только вы еще и упрямы. Никакой гибкости. Компромиссы ведут к силе, к власти. А ваш характер не доведет вас до добра.

– Но ведь не я живу под землей, Фонеблюм.

– Вот-вот. Очень вы любите рычать. Это пугает.

– Мне не нужно рычать, чтобы запугать Челесту Стенхант, – возразил я. Я хотел вернуть разговор ближе к делу, к уликам, если их можно так назвать. – Она панически напугалась, приняв меня за одного из ваших парней. Что вы имеете против нее?