Большая охота на акул

Я утратил чутье, когда бить со всей силы. Теперь придется побоксировать… Я не говорю, что боксировать это плохо. Понимаешь, но для меня без спаррингов лучше. Я ни с кем не боксировал, и в том матче я пропустил уйму ударов.

Ага, я это заметил, вот когда я впервые подумал: «Ух ты, бой будет долгим».

Дело не в том, что я не боксировал, а в том, что плохо наносил удары.

Думаешь, сможешь отправить Леона в нокаут? Я думал, ты мог бы на пятнадцатом раунде.

Возможно, я бы продержался до пятнадцатого, возможно, сумел бы его вырубить, а возможно, и нет.

А был момент, когда тебе казалось, что получится? Тебе в голову приходило, что он тебя вырубит?

Ни на секунду.

Считаешь, в следующем бою будет важнее быстрее двигаться?

Нет, в следующем бою я буду в лучшей форме, отнесусь к Леону серьезнее, буду лучше его знать. А почему в этом так не сделал? Не знал его.

На тебя работают самые ушлые спецы…

Я не знал его, и все. Понимаешь, худшие мои бои – те, когда я дрался с никому не известными боксерами. Например, с Юргеном Блином, в Цюрихе. В семи раундах с ним я не слишком хорошо смотрелся. Ал Льюис в Дублине – никто, а продержался против меня одиннадцать раундов. Жан-Пьер Купман, Сан-Хуан, Пуэрто Рико… опять-таки темная лошадка.

Бонавена?

Он был очень даже неплох. Альфредо Эвангелиста. Никто, неизвестная величина, да и крутым не выглядел.

Да, но Леон, ты ведь до того видел несколько его боев, так?

Любительские бои, и было-то их семь. Ну как можно показать себя за семь боев? К тому же если ни в одном не держался дольше десяти раундов…

Но когда ты в первый раз вышел против Листона, у тебя за спиной было пятнадцать или восемнадцать профессиональных боев.

Не помню.

Яна днях их подсчитал… может, девятнадцать.

Его я тоже застал врасплох, мне полагалось превратиться в тряпку, как тот мальчишка. Но лучшие мои бои те, когда я выходил как заведомый неудачник. Возвращение Джорджа Формана, два боя с Листоном, бои с Фрэзером, с Нортоном…

У тебя что-то в голове переклинивает?

Это пробуждает голод, надо иметь то, ради чего драться. Дела у меня идут хорошо. Все на моей стороне. Я побеждаю. До боя я живу с женой и двумя детьми, что не слишком полезно. По меньшей мере за полтора месяца приходится уезжать от детей – они делают тебя мягким. Ты обнимаешь их, целуешь. Понимаешь, ты круглые сутки рядом с малышами. За день до боя мне пришлось сидеть с детьми, потому что Вероника уехала за покупками. Она ничего дурного не хотела.

Но ее нельзя винить.

Нет. Но чтобы сохранять злость, надо уезжать от малышей. Надо рубить деревья, бегать по холмам, жить в старом срубе. Ты собираешься жить в лагере до боя? Где… Какого боя?

Ты вроде сказал, что собираешься ехать туда жить отшельником?

Нет, жена и дети едут со мной, но малыши плачут по ночам, поэтому будут жить в отдельном домике.

А как насчет ребра Леона? Как тебе кажется, ты сломал ему ребро?

Он получил какую-то травму на ринге, и после боя мне сказали, что ему больно и что его осматривает врач, но все не так плохо. Думаю, когда дело пошло к тому, что выступать придется против Нортона, его команда была вынуждена сказать, что у него травма, – ведь Нортон любит бить в торс.

Да, кстати, не хочется затрагивать больную тему, но ты видел Пачеко в программе Тома Снайдера, когда он говорил, мол, все атлеты стареют? Он так на это упирал. Сказал, что для тебя физически будет невозможно вернуть себе прежнюю форму, чтобы побить Леона.

Я боксировал много лет до того, как познакомился с Пачеко. Он знаменитым стал, потому что был при мне. Они все становятся известными… популярными. Но ни за что этого не признают… А еще… Пачеко плохо меня знает. Да, он работал в моем углу, но он же не мой физиотерапевт.

Значит, думаешь, что сможешь вернуться к девяноста восьми по стобальной шкале?

Ага. Именно это я и люблю… Клево делать невозможное, выходить как проигравший. Стресс меня только заводит. Я не мог бы… Я не побил первый раз Фрэзера, я не побил первый раз Нортона. Мне надо бить животное. Тогда я слишком расслабился, так продолжаться не могло. А надо поддерживать настрой, думать, что бы еще такого совершить, чье бы еще мнение опровергнуть.

Да, кстати, а как ты вообще оказался в ситуации, когда, выходя против Леона, ты так много терял и так мало приобретал?

Как я попал куда?

Ты попал в безнадежную ситуацию. Ты же выигрывал чуть, а проигрывал чертовски много. Она показалась мне стратегически неудачной…

Такова жизнь. Так было с тех пор, как я завоевал корону. Выходя против Багнера, я ничего не выигрывал, выходя против Жан-Пьера Купмана – тоже. Я ничего не выигрывал, боксируя с уймой людей.

Но чертовски выиграешь в следующий раз, в реванше против Леона. Тут тот еще будет стресс.

Ага! Я люблю стресс, мне нужен стресс. Мир любит… люди любят, когда им показывают чудеса. Им надо видеть. Люди любят, когда побеждают неудачники. Люди любят, когда у них на глазах творится история.

Сырые яйца и пиво в люксе высшего эшелона… Море шума и насилия… Жутковатое песнопение во всю глотку… Финальный гонг

«Эрнест Хемингуэй всегда говорил мне одну вещь: вредно лично знать выступающего бойца и интересоваться его карьерой. Рано или поздно он получит травму на ринге или его побьют, и, если это друг, смотреть будет почти невыносимо».

Джордж Плимптон. Застекленная витрина

Ну… я недоумевал, почему Джордж так и не объявился в Лас-Вегасе. Мухаммед Али дружил и с Норманом Мейлером тоже, и с Баддом Шулбергом, и с большинством пишущих о боксе крупных журналистов, – все бой со Спинксом пропустили. Я был настолько вздрючен от ужаса, что придется провести две недели в здешнем «Хилтоне», что не мог воспринимать ничего серьезнее страха, голода и дневного телевидения и не осознавал собственной бестактности.

Поначалу я решил, что совершил какой-то колоссальный промах. Сибил Арум пыталась меня успокоить, но остальные твердили, что у меня паранойя. Один бесконечный день за другим я заходил в штаб-квартиру «высшего эшелона» в директорском люксе на пятом этаже и как можно небрежнее спрашивал, не приехали ли еще Джордж или Норман. Отвечали мне всегда одинаково.

А может, я просто перебарщивал, компенсируя позорный малярийный срыв в Заире, когда приехал на две недели раньше всех, кроме Арума и Леона.

Через неделю такого подозрительного одиночества в роли «закулисного журналиста» я начал выдавать себя за типичного бармена «высшего эшелона». Ситуация вызывала у меня серьезную паранойю. Что не так? Мне не давали покоя сомнения. Я ошибся с отелем? Может, серьезные люди остановились в «Аладдине» или в «Цезарь Паласе», где все и происходит?

Или, может, я слишком старался, делал что-то противоестественное? Например, просыпался в десять утра, чтобы пойти на ежедневные пиар-совещания в директорском люксе Арума, писал объемистые заметки о таких проблемах, как загадочный отказ претендента на титул чемпиона в «весе пера» из Ганы надеть перчатки «Эверласт» на бой с Дэнни Лопесом, или о том, следует ли брать один доллар или два со зрителей, желающих присутствовать на ежедневных тренировках Али, – когда и если Али вообще являлся на тренировки. По слухам из спортзала «Данди» в Майами, он не воспринял вызов всерьез и – что ухудшало ситуацию – отказывался разговаривать с кем-либо, кроме жены.

Немалая проблема заключалась еще и в общем настрое крупной спортивной прессы по стране, варьировавшемся от пустой апатии до откровенных насмешек. Из всех специализирующихся на боксе журналистов, на чьи ежедневные писульки можно было рассчитывать, присутствовали только местные. Например, Томми Лопес из Review Journal или Майк Марли из Las Vegas Sun. Мне это было на руку, ведь про «закулисные игры» они знали гораздо больше меня и основательно меня просветили относительно технических аспектов бокса, о которых я даже не подозревал. Но нью-йоркские СМИ по-прежнему отмахивались от матча как фарса или мошенничества или, может, даже договорного боя, как намекнул позднее разочарованный претендент Кен Нортон. По мере того как в прессе Леона все чаще шутливо обзывали «лодырем месяца», настроение Арума все больше портилось. Арум был шокирован и искренне возмущен, когда перед боем освещение в прессе иссякло до одноразовой остроты про «таинственный матч между бойцом, который не хочет говорить, и бойцом, который не может».