Ворон: Сердце Лазаря

— Вот так, — говорит он. — Теперь понимаешь, что я говорю?

Мишель пытается ответить, но рот и горло пересохли, ни капли слюны, и язык словно разбух вдвое.

— Просто кивни, если понимаешь, — произносит голос, и Мишель кивает. Он осознает, что его руки и ноги надежно прикручены к столу широкими кожаными лентами. Потом к его губам подносят стакан теплой воды, и он делает глоток.

— У снотворного бывает иногда такой эффект. Скоро пройдет, и ты сможешь разговаривать.

Стакан возвращается, и на этот раз Мишель отпивает больше, замечает слабый привкус хлорки, как у воды из бассейна. Впрочем, для изнывающей глотки это все равно благословение небес. Как только стакан исчезает, он пытается заговорить, но вместо слов получается лишь неразборчивый хрип и дребезжание.

— Как я сказал, это пройдет, — говорит мужчина. Теперь Мишель может разглядеть расплывчатые очертания сквозь слепящий свет и выступившие слезы.

— Где я? — квакает Мишель. Силуэт слегка отодвигается из потока света, ровно настолько, чтобы можно было постепенно различить черты лица. Худого, изможденного лица молодого человека, который выглядит намного старше своего возраста. Мишель снова моргает, и видит, наконец, глаза тусклого серо-голубого цвета, как небо пасмурным январским днем, разом и холодные, и полные угрозы насилия.

— Вопросы задаю я, — сухо говорит мужчина.

— Это… — начинает было Мишель, но ему приходится сглотнуть, смочить горло хоть каплей слюны, прежде чем он в состоянии продолжить. — Это больница?

— Нет, но разве я не сказал, что вопросы тут задаю я? Побереги силы, Майкл. Они тебе еще понадобятся.

— Не… не называйте меня так, — Мишель закрывает глаза, вспоминая лицо человека в аллее Отца Антуана, мокрые от дождя волосы и укус в шею. Страх берет верх над замешательством. Неважно, где именно он находится. Это плохое, очень плохое место, ему не следует быть тут.

— Однако это твое имя. Имя, данное тебе родителями, — в руках мужчины появляется маленький черный фонарик, с помощью которого он осматривает зрачки Мишель, словно врач, но никакой он врач, понятно.

— Нет… больше нет, — говорит ему Мишель, и закрывает глаза, стоит исчезнуть изучающим пальцам и фонарику. — Меня зовут Мишель.

— Но это женское имя, а разве ты девушка?

Мишель игнорирует вопрос, как неоднократно делал в прошлом.

— Что вы собираетесь со мной сделать?

Голую грудь обдает прохладой внезапный ветерок — мужчина вздохнул.

— Я собираюсь задавать тебе вопросы.

— И все? Только спрашивать?

На сей раз ответа нет. Мишель осторожно пробует ремни на запястьях и лодыжках. Жесткие путы врезаются в кожу как лезвие тупого ножа.

— Нет смысла пытаться высвободиться. Я просто привяжу тебя заново. Должен понимать.

Мишель прекращает борьбу с ремнями, проводит языком по растрескавшимся губам, собирая вкус пота и помады. Снова сглатывает, чтобы голос не подвел.

— Если бы вы меня не боялись, то не стали бы привязывать, — мужчина издает в ответ резкий, сухой звук, то ли кашель, то ли сердитое фырканье, и отвешивает Мишелю оплеуху. Голова мотнулась в сторону, с силой ударилась о металл столешницы. Рот наполняет вкус крови.

— Я принимаю меры предосторожности, мальчик, но не смей недооценивать меня или переоценивать себя, — человек умолкает, слышно, как быстро и тяжело он дышит: яростное, прерывистое сопение, одышка загнанного животного или обозленной старухи.

— Считай я тебя опасным для себя или кого угодно — убил бы в том долбанном вонючем переулке. Стоило мне только захотеть, шприц был бы с цианидом, и все. Проще некуда.

Мужчина делает паузу, раздраженно сопит, и оттого, что Мишель нечего больше сказать, он спрашивает:

— Вы сумасшедший?

Человек с рычанием подается вперед, так что сияние хирургических ламп окружает его голову нимбом помешанного святого. Огромные липкие ладони хватают лицо Мишель, большие пальцы замирают над его глазами, как готовые к броску змеи. Лицо мужчины, искаженное сдерживаемой яростью, теперь на расстоянии каких-то дюймов. Его дыхание воняет гнилыми овощами и мятными леденцами.

— Думаешь, этого достаточно, — говорит он, и слова оседают на щеках Мишель капельками слюны. — Господи, как будто я раньше такого не слышал. Думаешь, этого хватит задурить мне мозги?

Хватка усиливается, руки мужчины сжимаются стальными клещами. Мишель думает, что при желании закончить все быстро и легко они могли бы раздавить его череп как гнилую дыню. Но он знает, что мужчина не торопится, он собирается взяться за дело с толком, и быстрая смерть была бы гораздо лучше.

— Просто я и раньше сумасшедших встречал, — Мишель требуется усилие, чтобы открыть рот, сопротивляясь сокрушающей хватке. — Они очень похоже разговаривали.

— Второе июля 1947 года, уебище! — орет мужчина в лицо Мишель, как будто это должно что-то значить для него, как-то объяснить происходящее. — Второе июля 1947 года, ты, мелкий извращенец! Скажи мне, что упало с неба той ночью, если хочешь жить! Если хочешь малейший шанс выбраться отсюда живым!

Мишель судорожно глотает, думает об отчиме и дерьмовой жизни в Шривпорт, думает о свободе, нахлынувшей, стоило ему сойти с автобуса в Новом Орлеане, о Робин и прочих. Закрывает глаза.

— Для таких, как вы, существуют лекарства, — шепчет он. Рука, сдавившая правую сторону лица, исчезает, краткий момент без боли, прежде чем кулак врезается в его переносицу и снова приходит милосердное забытье.

Человек бессильно смотрит вниз, на переломанную окровавленную маску, в которую он превратил личико хорошенького мальчишки — яркие струйки вытекают из ноздрей, на блестящий металл, собираются в алые лужицы по обе стороны от головы. Все еще размалеван, как на карнавал, издевается своей лживой женственностью. Издевается над его слабостью, над печальным фактом: манипулировать им оказалось так легко. Так легко заронить сомнения в себе даже после всех его трудов, тщательных опытов и наблюдений. Он смотрит на перепачканный кровью правый кулак: пальцы по-прежнему сжаты, ногти впились в его же плоть. Пятна зараженной крови мальчишки говорят: ты так слаб. Ты очень, очень слаб.

Мужчина отступает от операционного стола и чуть не натыкается на стул. Рискованно было взять сразу двоих за ночь. Сначала транссексуал — уже мертвый, ждущий погребения, — а теперь этот ребенок-шлюха, даже не личинка, просто гребаная малолетняя проститутка, играющая в переодевание. А ведь мужчина знает, что никогда никого не должен брать домой, кроме тех, кто пошел до конца. Он нарушил одно из самых священных своих правил из-за сновидений, из-за того, что видел в окно: птицы в тучах над рекой, над городом. Потому что ему нужны были ответы, и слишком страшно ждать.

Стоит испугаться, и становишься неаккуратным, думает он. Стоит проявить неаккуратность, и ты мертв.

— Второе июля, — тихо говорит он, и холодно смеется над собственной глупостью. Нервно вытирает ладони о штаны. — Этот даже не знает, кто я, и уж, конечно, не знает о втором июля. Он вообще ни хрена не знает!

Он кружит вокруг стола голодной, но нерешительной акулой, удивляется, как вообще мог подумать, что мальчишка может быть хоть как-то полезен, осознает, что это был вынужденный выбор, результат слепого отчаяния. Если бы он только мог отогнать сцены из кошмаров достаточно надолго, чтобы сосредоточиться, если бы мог догадаться, откуда ощущение перемен. Почему после стольких лет осторожных, кропотливых расчетов внезапно полностью переменился ритм Их движений, столь же предсказуемый, как приливы, смена времен года и фаз луны? Он не в состоянии даже припомнить, когда именно впервые распознал это ощущение напряженного ожидания. Примерно после того, как привез в дом транссексуала, после начала опытов и допроса.

Что-то в небе, возможно. Гром?думает он, стараясь вспомнить вопрос, который задал этому ребенку на столе насчет грома, и важно ли это. Мужчина бросает взгляд на стенные часы и понимает, что мальчишка находится без сознания уже три четверти часа. Как? Как, бля, могло пройти столько времени? Он смотрит на часы на запястье, проверяя.