Ворон: Сердце Лазаря

— Сука, — прошипела она, и Джаред подумал, что в уголках ее губ притаился рассчитанный намек на улыбку.

— Твоя правда, — сказал Бенни.

Тут повсюду струны, подумал Джаред, не только на конце моего члена. Он понял, что парочка много раз репетировала эту сцену наедине и довела ее до совершенства.

— Неважно, — сказала Лукреция, поднимаясь с кровати. — К счастью, я люблю наблюдать. Вы не станете возражать, если я буду наблюдать, мистер По?

— Значит, вы идентичные близнецы? — спросил он, колеблясь: не чересчур ли далеко он заходит, не слишком ли чувствительна эта тема для Лукреции, не рискует ли он своим шансом с Бенни.

Но она лишь пожала плечами, перекинула волосы на одно плечо.

— Были когда-то.

— Временами я думаю, — сказал Бенни, снимая свой кожаный плащ, — что моя сестра никогда не простит мне отказ совершить переход вместе с ней. Нарушение симметрии.

— У тебя кишка тонка оказалась, — теперь Лукреция она точно улыбалась осмотрительной, таинственной улыбкой, говорящей так много, что Джаред не надеялся когда-либо понять и половины. — Твоя прямая кишка оказалась чересчур тонка.

Когда Бенни начал расстегивать жилет, Джаред встал, двигаясь медленно, словно каждое его действие и реакция оценивались, и присоединился к нему на кровати. Лукреция ненадолго ушла за второй порцией выпивки, вернулась с бутылкой и заняла место Джареда в кресле.

Джаред трет виски, мечтая, чтобы в них пульсировала такая простая вещь, как боль. Он нависает над вороном, и тот отвечает ему внимательным, напряженным взглядом. Лукреция остается на полу, сжимая серебряную щетку.

— С чего мне полагается начать? — вопрос предназначен птице, Лукреции, ему самому или всем троим сразу.

— Не уверена, — говорит Лукреция. Когда Джаред оборачивается, она пристально смотрит на зажатые в пальцах пряди его волос. Так держатся за святые мощи, думает он, и от такой мысли становится тошно. Что я для нее? Чем, она считает, я стал?

— Думаю, тебе полагается найти и остановить убийцу Бенни. Думаю, тебя вернули именно поэтому.

— А Хэррод, копы и судья, как насчет них? Разве они тоже не часть этого?

Глаза Лукреции неохотно отрываются от драгоценной прядки его волос и обращаются к Джареду рядом с кроватью. Кроватью, которую он делил с ее братом-близнецом. Которую он впервые увидел в квартире-складе так давно. Глаза Лукреции такие же старые и жесткие, как сам Новый Орлеан, и такие же влажные, как ночь.

— Не уверена. Может, да. А может и нет. Ворон должен знать, что делать, но почему-то не знает.

— Они меня подставили, — говорит он. Птица отводит взгляд, ковыряет клювом дерево изголовья.

— Полагаю, мы должны знать наверняка, Джаред, прежде чем ты совершишь нечто необратимое.

— А эти блядские копы потрудились узнать наверняка, прежде чем меня арестовать? Прежде чем сказать проклятым газетчикам, что я убил Бенни? Насколько уверены были они, Лукреция?

— Вряд ли ты сможешь наказать всех. Многие люди натворили кучу глупостей. Думаю, ты должен сосредоточиться на том, что послужило началом.

— Но ведь ты не знаешь, что это?

Она издает прерывистый вздох, похожий на предсмертный хрип.

— Нет, Джаред, не знаю.

Он отворачивается от нее, от бесполезной птицы, и натыкается на свое отражение в зеркале над туалетным столиком Бенни: мертвец, бледное подобие двойника, кожа цвета остывшего пепла. Только мертвые глаза живут, пылают жаждой мести, как угли.

— Прошу тебя, просто дай мне шанс узнать, что я могу. Я знаю людей, которые способны помочь.

Джаред подходит к зеркалу, и отражение тоже делает шаг навстречу. С одного из углов рамы свисает на резиновых завязках белая маска для Марди Гра. Джаред берет ее, всматривается в порочную, шутовскую ухмылку, вылепленную из мятой и гнутой кожи. Улыбку маски не способно воспроизвести ни одно человеческое лицо, пустые впадины глаз обведены черным, как на морде бешеного енота. Джаред купил маску у уличного торговца во время их последнего совместного Марди Гра, для Бенни, и помнит, как его зеленые глаза сияли сквозь прорези.

— Ладно, — говорит Джаред Лукреции и закрывает шутовской маской свое, еще более жестокое лицо. — Поговори со своими подружками-ведьмами, поглядим, что они скажут. Я не собираюсь ждать, затаив дыхание, но все-таки спроси.

Теперь его глаза заняли место, предназначенное для глаз Бенни; его похожие на вчерашний костер — только разворошить, поднести трут, и снова вспыхнет геенна. Все остальное в его лице мертвее маски, все остальное показывать не стоит, и он ее не снимает.

— Тем временем… у меня есть свои вопросы. И я знаю людей, у которых есть на них ответы.

Четыре

Панкующие бездомные сбились в кучки у ворот Джексон-сквер и негромко переговариваются между собой, скрытно, как члены любого тайного союза. Дождь попритих, и они выползли из-под навесов и козырьков над дверьми и столпились у высоких железных ворот. Как и прочими вечерами, они собрались под защитой собора в ожидании очередной ночи с ее мелкими драмами и сделками. У некоторых из них нет дома, а некоторые только притворяются, что нет, потому что завидуют независимости первых, их уверенности в себе и свободе.

— Но… то есть… он не извращенец какой-нибудь, как по-вашему? — спрашивает остальных высокий парень в длинном черном платье (он называет себя Мишелью), поглядывая через плечо на мужчину около Пресвитерия.

— Да иди уж заработай хоть что-то, бога ради, — ответившая девушка закуривает сигарету, привычно выпускает дым через проколотые ноздри и прищуривается сквозь клубы на человека, застывшего перед музеем. — Без обид, Майки, но ты в последнее время в зеркало смотрел?

— Да ты и сама не Дэвид Дюк, — говорит один из парней, и все смеются. — Не девушка мечты Джесса, бля, Хелмса.

И Мишель снова бросает взгляд через худое плечо на мужчину в дорогом плаще.

— Готов поспорить, деньжата у него водятся. И немаленькие.

— Ты его трахнуть или тряхнуть собрался? — спрашивает кто-то, и все снова смеются.

— Нищим выбирать не приходится, Майки, — поддела его девушка, и вернулась к потрепанной книжке, с которой не расставалась. На мягкой обложке было напечатано одно-единственное завлекательное слово: Шелк, и лицо беловолосой девочки, смотрящей через ловца снов.

Мишель знает: от него ждут доказательств, демонстрации того, что он свой, больше не новенький. Он первую неделю на улице, но ему уже нравится больше, чем старая жизнь в Шривпорт. Здесь ему хотя бы платят и какое-никакое право на выбор партнеров есть, не то что каждый вечер с ужасом ждать, когда пьяный отчим ввалится в его комнату с шумом, который мать никак не могла не слышать. Но ни разу не сказала ни слова, не задала ни единого вопроса, ее отрицание происходящего по непроницаемости соперничало с толстым слоем косметики «Макс Фактор», который она накладывала каждое утро в попытке выглядеть на двадцать пять вместо пятидесяти, с аурой пригородного отчаяния, от которого он сбежал с украденной кредиткой и билетом на автобус на юг.

— Учись принимать это как мужчина, — любил приговаривать отчим, если Мишель осмеливался заплакать. — Точно так же с тобой обойдется этот проклятый мир. Точно так же.

— Смотри и учись, Робин, — говорит он девушке. Все снова смеются, и он отделяется от толпы, сразу чувствуя себя беззащитнее, отбившимся от стаи одиночкой. Человек в плаще замечает его и пытается улыбнуться, бросает на мостовую сигарету, которую курил, и растирает каблуком.

От ворот до того места перед Пресвитерием, где ждет мужчина, не больше десяти метров — короткая полоса препятствий в виде туристов и уличных артистов, но путь кажется в три, в четыре раза длиннее. Мишель взмок к моменту, когда остановился рядом с мужчиной.

— Ты очень хорошенький, — говорит тот, и Мишель настороженно улыбается в ответ. — Тебе это небось часто говорят?

По-твоему, я идиот?спрашивает наглый, ушлый голос в его голове. Громкий и дерзкий голос, который он взращивал последние пять дней. По-твоему, я не знаю, что ты эту лапшу вешаешь на уши каждому парню, готовому взять у тебя в рот?Но он хлопает ресницами, всего один раз, застенчиво, как безмозглые девчонки в его старой школе, вертевшие хвостом перед спортивными парнями.