Василий Теркин

Дело, кажись, самое чистое. А оно меня стало так мозжить, что я без надобности повинился в нем, не совладав с совестью… Очистил себя, раньше срока отдал эти деньги. И вот до сих пор меня нет-нет, да и всколыхнет, как подумаю, что этот самый заем дал мне ход; от него я в два года стал коли не миллионщиком, каким ты меня считаешь, так человеком в больших делах.

— Поэтому ты и рад, что можешь меня, человека благородного, придавить бревном? — взвизгнул Зверев.

— Не мели вздору! — глухо оборвал его Теркин. Из-за чего я тебя стану спасать?.. Чтобы ты в третий раз растрату произвел?.. Будь у меня сейчас свободных сорок тысяч — я бы тебе копейки не дал, слышишь: копейки! Вы все бесстыдно изворовались, и товарищество на вере у вас завелось для укрывательства приятельских хищений!.. Честно, мол, благородно!.. Вместо того чтобы тебя прокурору выдать, за тебя вносят! Из каких денег? Из банковских!.. У разночинца взять? Ха-ха!

Смех Теркина оборвался. Он встал и заходил по комнате.

— Что вы из своих угодий делаете? Из-за вашего беспутства целый край обнищает, ни воды в Волге, ни лесу по ее берегам не будет через пять или десять лет…

— Скажите, пожалуйста! — взвизгнул опять Зверев. — Он,

Василий Теркин, — спаситель отечества своего!.. Не смеешь ты это говорить!.. Не хочу я тебя слушать!.. Всякий кулак, скупщик дворянское имение за бесценок прикарманит и хвалится, что он подвиг совершил!.. Не испугался я тебя… Можешь донос на стр.392 меня настрочить… Сейчас же!.. И я захотел в нынешнем разночинце благородных чувств! Пускай меня судят…

Свой брат будет судить!.. Не дамся я живой!.. Лучше пулю пущу в лоб…

— Как благородный человек!.. Да и на это вряд ли пойдешь!.. Я тебя знаю. Храбрости не хватит!

Теркин сдержал себя. Он взялся за шляпу и стал посредине кабинета.

— Я — твой гость в настоящую минуту, Петр Аполлосович. И тебе, как благовоспитанному представителю высшего круга людей, не полагалось бы так вести себя с гостем. Следовало бы тебя за это проучить. Да считаться с тобой мне не пристало. Если бы ты сам не признался в твоих операциях с чужим сундуком, я бы не стал молчать о них. Месяц-другой пройдет — и все грамотные узнают из газет, как вы здесь промеж себя хозяйничали… Я еще никогда лежачего не бил. И ни перед кем не кичился своей честностью… Но будь ты мой брат родной — я бы тебя спасать не подумал. Прощенья просим, ваше высокородие!.. Застрелиться всегда успеете. Вас целая компания будет, — в острог угодите, так, по крайности, не скучно… Повинтить еще и там можете!..

Что-то ему крикнул вслед Зверев, но он не слыхал.

Только на улице Теркин одумался и тут же выбранил самого себя.

XIV

Он так быстро пошел к своей квартире, что попал совсем не в тот переулок, прежде чем выйти на площадь, где стоял собор. Сцена с этим «Петькой» еще не улеглась в нем. Вышло что-то некрасивое, мальчишеское, полное грубого и малодушного задора перед человеком, который «как-никак», а доверился ему, признался в грехах.

Ну, он не хотел его «спасти», поддержать бывшего товарища, но все это можно было сделать иначе…

"По-джентльменски? — спросил он себя — и тотчас же ответил: — Впрочем, я не джентльмен, а разночинец, и не желаю оправдываться". Теркин перебрал в памяти обе половины их разговора, до и после прихода таксатора. С первых слов начали они «шпынять» друг друга. «Петька» оказался таким же стр.393

"гунявцем", каким обещал сделаться больше десяти лет назад. Не обрадуйся он приезду «миллионщика» Теркина — он бы не послал за ним экипажа; пожалуй, не принял бы. Да и как он его встретил? В возгласе: "скажите, пожалуйста!" — звучало нахальство барчука. "Скажите, мол, пожалуйста, Васька Теркин, мужицкий подкидыш — и в миллионных делах! Надо ему дать почувствовать, кто он и кто я!" И это за десять минут перед тем, как, чуть не на коленях, молил о спасении, признавался в двойном воровстве!.. Где же тут смысл? Где хоть крупица достоинства?.. Не будь «Петька» таким гунявцем — и все бы иначе обошлось!

"То есть как же иначе? — опять спросил он себя и уже не так быстро ответил: — Будь у него совсем свободных сорок тысяч в бумажнике… разве он отдал бы их Звереву?"

"Нет!" — решил он, чувствуя, что не одно личное раздражение продолжает говорить в нем, а что-то иное. Обошелся бы мягче, но не дал бы. В нем вскипело годами накопившееся презрение к беспутству всех этих господ, к их наследственной неумелости, к хапанью всего, что плохо лежит, — и все это только затем, чтобы просаживать воровские деньги черт знает на что. Никого из них он не спасет. Скорее поможет какому-нибудь завзятому плуту, способному что-нибудь сделать для края.

И никакой жалости ни к кому из них он не имеет и не желает иметь. Они все здесь проворовались или прожились, и надо их обдирать елико возможно. Вот сейчас будет завтрак с этим Низовьевым. Кто он может быть? Такая же дрянь, как и Петька, пожалуй, еще противнее: старый, гунявый, парижский прелюбодей; на бульварах растряс все, что было в его душонке менее пакостного, настоящий изменник своему отечеству, потому что бесстыдно проживает родовые угодья — и какие! — с французскими кокотками. Таких да еще жалеть!

У ворот квартиры, на завалинке, сидел Чурилин и вскочил, завидев Теркина.

— За вами послали лошадь, Василий Иваныч, доложил он, снимая шапку.

— Накройся! — строго крикнул ему Теркин.

Ему сделалось противно видеть лакейское усердие карлика. И сам-то он не превращается ли в барина выскочку? стр.394

На крыльце его встретил приказчик Низовьева — долговязый малый, видом не то дьячок в штатском платье, не то коридорный из плоховатых номеров.

"И народ-то какой держит! — подумал Теркин, — на беспутство миллионы спускает, а жалованье скаредное!"

— Павел Иларионыч сейчас вот за вами фаэтон отправили, — сообщил и приказчик, низко поклонившись крестьянским наклонением головы. И говор у него был местный, волжский.

— Дожидаются меня завтракать? — спросил Теркин.

— Стол накрыт. Пожалуйте.

Из передней он услыхал голоса направо, где поместился

Низовьев, узнал голос таксатора и не вошел туда прямо, а сначала заглянул в свою комнату. Там Хрящев смиренно сидел у открытого окна с книжкой.

В зальце был приготовлен стол на несколько приборов.

Хрящев встал, и они заговорили вполголоса:

— Имел беседу с господином таксатором, но патрона его еще не видал.

— И как вам показался этот Первач?

— Особа ловкая и живописная, Василий Иваныч.

— Вы с нами будете завтракать?

— Может быть, господину Низовьеву это не покажется?

— Это почему?.. При нем таксатор, а при мне лесовод… и мудрец, — прибавил Теркин и ударил Хрящева по плечу.

— Я хотел было ему представиться в ваше отсутствие,

Василий Иваныч, да думаю: не будет ли это презорством?

— Очень уж вы скромны, Антон Пантелеич! — громче выговорил Теркин, оправляя прическу перед дорожным зеркалом. — Как вы сказали… презорство?

— Так точно. Старинное слово. Предки наши так писали и говорили в прошлом веке.

— А я думаю, что этого самого презорства теперь развелось и не в пример больше, чем тогда было.

— Надо полагать, Василий Иваныч, надо полагать.

Короткий, жидкий смех Хрящева заставил и Теркина рассмеяться.

— Так смотрите, Антон Пантелеич, выходите завтракать.

Я вас представлю господину Низовьеву. стр.395

— Очень хорошо-с… Большой барин из Парижа не взыщет… Одеяние у меня дорожное.

Теркин затворил за собою дверь в залу и у двери в переднюю увидал таксатора.

— А я к вам, Василий Иваныч… Завтрак готов.

— За мной задержки не будет. Можно к Павлу Иларионовичу?

— А он к вам шел… Сейчас я ему скажу.

Первач отретировался, и к Теркину через минуту вышел Низовьев.

Он ожидал молодящегося франта, в какой-нибудь кургузой куртке и с моноклем, а к нему приближался человек пожилой, сутулый, с проседью; правда, с подкрашенными короткими усами на бритом лице, — но без всякой франтоватости, в синем пиджаке и таких же панталонах. Ничего заграничного, парижского на нем не было.