Василий Теркин

"умными" книжками и обращением с «идейными» людьми.

— Некоторое преобразование, Василий Иваныч! Изменяют земле господа вотчинники. Потомки предков своих не почитают…

— И предки-то были тоже сахары-медовичи…

— Все конечно. В тех пребывало этакое чувство… как бы сказать… служилое… Рабами возделывали землю, — это точно; но, между прочим, округляли свои угодья, из рода зря не выпускали ни одной пустоши, ни одного лесного урочища. И службу царскую несли.

— Кормились знатно на воеводствах!

— Ходили тоже и на войну… Даром-то поместий в те поры не давали. Этакое лесное богатство, хоть бы у того же самого господина Низовьева… И вырубать его без пощады… все равно что первый попавшийся Колупаев…

— Щедрина почитывали? — спросил Теркин.

— Есть тот грешок… И ежели господин Низовьев ученого таксатора пригласил, то, видимое дело, для того лишь, чтобы товар с казового конца показать…

— А вы как находите, Антон Пантелеич, — перебил Теркин тоном хозяина, — нужно нам таксатора брать или обойдемся и без него?

Спросил он это не без задней мысли.

Хрящев поглядел на него из-под козырька своего картуза, сложил на животе пухлые руки, еще не успевшие загореть, и, поведя плечами, выговорил:

— Полагаю.

— Работа у этого Первача, — продолжал Теркин, довольно чистая, но что-то он чересчур во все суется и норовит маклачить.

— К приварку — не в виде мяса, а презренного металла — ныне все получили пристрастие… Уж не знаю, кого вы возьмете на службу компании, Василий Иваныч, только специалиста все-таки не мешает… Про себя скажу — кое-чему я, путем практики, научился и жизнь российских лесных пространств чую и умом, стр.379 и сердцем… Но никогда я не позволю себе против высшей науки бунтовать.

Теркин улыбнулся ему одобрительно.

— Посмотрим… Коли окажется не очень жуликоват…

Он не досказал, вдохнул в себя струю засвежевшего весеннего воздуха, потрепал Хрящева по плечу и засмеялся.

— Антон Пантелеич!.. Смотрю я на вас, слушаю… и не могу определить — в каком вы, собственно, быту родились… А, кажется, не мало всякого народа встречал, особливо делового и промыслового.

Лицо Хрящева растянула вширь улыбка, и он показал редкие, точно детские зубы.

— В каком быту-с? По сладости речи ужели не изволите распознавать во мне косвенного представителя левитова колена?

— Духовного звания вы?

— По матушке. Она была из поповен деревенских…

Отец происходил из рабского состояния.

— Из крепостных?

— Вольноотпущенный, мальчиком в дворовых писарях обучался, потом был взят в земские, потом вел дело и в управителях умер… Матушка мне голос и речь свою передала и склонность к телесной дебелости… Обликом я в отца… Хотя матушка и считала себя, в некотором роде, белой кости, а батюшку от Хама производила, но я, грешный человек, к левитову колену никогда ни пристрастия, ни большого решпекта не имел.

— Так мы с вами в одних чувствах, — сказал Теркин и еще ласковее поглядел на Хрящева.

— Знаю их жизнь достаточно… все их тяготы и нужды…

Провидению угодно было и мою судьбу на долгие годы соединить с девицей того же колена.

— Ваша покойная жена…

— Так точно… В управительском звании это всего скорее может быть. Выбор-то какой же в деревне? Поповны везде есть… Моя супруга была всего дьяконская дочь… В ней никаких таких аристократических чувств не имелось. И меня она от Хама не производила, хотя и знала, что я — сын вольноотпущенного.

Он на минуту смолк и отвернулся.

— Что ж?.. Прожили… как дай Бог всякому… А что бездетны были — не ее вина… Я теперь бобыль. И утешение стр.380 нахожу в созерцании, Василий Иваныч… Вот почему и к лесу моя склонность все растет с каждым годом.

Еще раз потрепал его по плечу Теркин, лег головой на подушки и вытянул ноги.

Тарантас спустился с дороги в лощину. Левее, на пригорке, забелела колокольня. Пошли заборы…

Переехали мост и стали подниматься мимо каких-то амбаров, а минут через пять въехали на площадь, похожую на поляну, обстроенную обывательскими домиками… Кое-где в окнах уже замелькали огоньки.

XI

Чурилин вкатился и у двери доложил:

— Приказали кланяться и благодарить… Очень рады.

Прислали пролетку. Сами хотели ехать, да у них нога ушиблена, — не выезжают.

Теркин сидел у стола за самоваром, вместе с Хрящевым, в первой, просторной комнате квартиры, нанятой приказчиком Низовьева, уехавшим рано утром встречать его на ближайшую пароходную пристань. Для всех места хватило. Вдова-чиновница отдавала весь свой домик; сама перебиралась в кухню.

Чурилин вернулся от предводителя Зверева. Теркин, накануне перед тем, как лечь спать, рассудил это сделать.

Этот «Петька» был все же его товарищ. Может, он теперь — большая дрянь, но следовало оказать ему внимание, как местному предводителю.

— Что ж, он лежит?

— Я сам не видал их, Василий Иваныч, они с человеком высылали сказать.

Обернувшись к Хрящеву, пившему чай с блюдечка, Теркин сказал вполголоса:

— Товарищ мой по гимназии… Здешний предводитель.

— Прикажете приготовить одеться? — спросил Чурилин.

— Приготовь.

Карлик вынырнул в дверь.

Хрящеву Теркин охотно бы рассказал в другое время про свои школьные годы. С ним ему удобно и легко. Такого

"созерцателя" можно приблизить к себе, не рискуя, что он «зазнается». стр.381

— Антон Пантелеич! Вы продолжайте пить чай с прохладцей, — сказал он, вставая, — а я оденусь и поеду. К обеду должен быть Низовьев, и подъедет господин Первач… Вот целый день и уйдет на них. Завтра мы отправимся вместе в имение того помещика… как бишь его… Черносошного… владельца усадьбы и парка.

— К вашим услугам, — кротко выговорил Хрящев и неторопливо стал обмывать блюдечко в полоскательной чашке.

"Может, и врет Зверев, — думал Теркин, одеваясь в другой комнате, — сказывается больным, соблюдает свое предводительство… Увидим!"

Пролетка ждала его на дворе у крыльца. Извозчиков в городе не было; но ему не очень понравился этот вид любезности. От «Петьки» он не желал вообще ничем одолжаться. Чувство гимназиста из мужицких приемышей всплыло в нем гораздо ярче, чем он ожидал.

Записку Звереву он написал сдержанно, хотя и на «ты»; сказал в ней, что желательно было бы повидаться после десяти с лишком лет, и не скрыл своего теперешнего положения — главного представителя лесной компании.

"С таких, как Петька, — думал он дорогой, — надо сразу сбивать форс; а то они сейчас начнут фордыбачить".

Зверев занимал просторный дом на углу двух переулков, немощеных, как и весь остальной город.

Теркина встретил в передней, со старинным ларем, мальчик в сером лакейском полуфрачке, провел его в гостиную и пошел докладывать барину.

— Проси! Проси! — раздался из третьей угловой комнаты голос, который Теркин сейчас же узнал.

Та же шепелявость, только хрипловатая и на других нотах; лицо его школьного товарища представилось ему чрезвычайно отчетливо, и вся его жидкая, долговязая фигура.

В кабинете хозяин лежал на кушетке у окна, в халате из светло-серого драпа с красным шелковым воротником.

Гость не узнал бы его сразу. Голова, правда, шла так же клином к затылку, как и в гимназии, но лоб уже полысел; усы, двумя хвостами, по-китайски, спускались с губастого рта, и подбородок, мясистый и прыщавый, неприятно торчал. И все лицо пошло стр.382 красными лишаями. Подслеповатые глаза с рыжеватыми ресницами ухмылялись.

— А!.. Теркин!.. Ты ли это?.. Скажите, пожалуйста!

Зверев приподнял немного туловище, но не встал.

— Извини, брат, не могу… Оступился… Ломит щиколку…

Он протянул к нему свои небритые щеки, и они поцеловались.

— Скажите, пожалуйста!.. Садись! В наши края…

Слышал!.. Рассказывали… Ты, брат, говорят, миллионами ворочаешь… Дай-ка на себя поглядеть…

Тон был возбужденный, но большой радости — видеть товарища — в нем не слышалось… Теркину тон этот показался хлыщеватым и почти нахальным, и он сейчас же решил дать приятелю отпор.