Секретарь его превосходительства

– Слушайте, голубчик, зайдемте ко мне, поболтаем еще! – сказал он, взяв меня за руку и таща во двор. Я согласился. Мы вошли в ворота, прошли длинный и широкий, хорошо вымощенный гладкими плитами первый двор и взобрались во второй этаж. На лестнице было тихо. Газовый рожок горел еще в ожидании господина управляющего.

– Я думаю, Иван Иваныч теперь закатился спать. Я рад, что и он отдохнет вечерок… Ведь, в сущности, это ломовая лошадь, которую я душу страшной поклажей…

Вот мы в кабинете. Николай Алексеевич остался в черном сюртуке и пригласил меня сесть. Сам же он не садился, а нервными шагами с взволнованным лицом стал ходить по комнате.

– Да, сознайтесь, Владимир Сергеич, сознайтесь… Такая девица, как Лизавета Федоровна, могла бы составить счастье любого человека… Сознайтесь!

– В том числе и ваше?

Он опять рассмеялся, как на улице.

– Мое… Мое счастье!.. Что же, от счастья никто не отказывается… Знаете ли что? Я сегодня ничего не могу держать в душе, я вам все скажу…

Но тут он остановился и вздрогнул, потому что в передней раздался звонок.

– Какого это дьявола несет в двенадцать часов ночи?.. Если это Иван Иваныч с каким-нибудь делом, я его убью!..

Через минуту Иван Иваныч стоял перед ним.

– Вы, вероятно, пришли узнать, как мое здоровье? – ядовито спросил его Николай Алексеевич. – Благодарю вас, очень хорошо!..

– Нет, не в том-с, Николай Алексеич!

– Ну, уж конечно, тараканщнк приходил, а?

– Нет, хуже-с…

– Хуже?

– Гораздо хуже!.. Как только вы ушли, сию минуту телефон зазвонил, да как! Я думал, что треснет… Подбегаю: кто там? "Дома Николай Алексеевич?" Кто такой? Нету дома!.. А оказывается, что это его превосходительство, Константин Александрита.

На лице Николая Алексеевича появилась кислая мина крайнего недовольства.

– Через полчаса опять и уже сердитым голосом: "Дома?" Нету! А потом и курьера с письмом прислали. Вот-с!..

Иван Иваныч подал письмо.

– Извольте видеть, – говорил Николай Алексеевич, рассматривая конверт на свечку, – у меня нет своего времени, у меня не может быть своих дел, желаний, потребностей, вкусов…

И он сердито разорвал конверт. Записка была очень коротка. Николай Алексеевич пробежал ее в одну секунду, потом скомкал, бросил на стол и заметался.

– Сейчас, сию минуту, во всякое время дня и ночи!.. Голубчик, вы меня подождите. Что-то чрезвычайно важное, может быть, касающееся вашей работы… Я в полчаса справлюсь. Он тут близко живет… Шляпу, калоши!.. Аннушка, кто там?

Он оправлял сюртук, причесывал волосы и вообще мало-помалу принимал чиновничью осанку и выражение. Иван Иваныч подал ему пальто, Аннушка принесла калоши, закутали ему шею белым платком, и он, кивнув мне головой, исчез.

Иван Иваныч проводил его, потом вернулся в кабинет.

– Ну, будет катавасия! – выразительно промолвил он. – Страсть как не любит его превосходительство, когда Николая Алексеевича дома нет.

– Что бы это могло быть за дело? – спросил я.

– Ха, ха, ха!.. Дело! Сам завтра на охоту едет, а ему какой-нибудь доклад срочный сдает; это уже так всегда!.. А вот посмотрим, что он ему пишет, – прибавил он, расправляя скомканную записку. – "Никогда вас дома нет, когда очень нужно!" Никогда! Это Николая-то Алексеевича! Ха, ха, ха, ха!.. Ну, правда, нечего сказать! "Дело нетерпящее: приезжайте хоть в три часа ночи". Н-да! Надо полагать, на охоту завтра рано едет. Потому что же может быть для его превосходительства нетерпящее более этого?

Николай Алексеевич действительно вернулся через полчаса, но что у него было за выражение! Куда девался его строго чиновничий вид, который он приготовил для его превосходительства! Он был какой-то встрепанный, на лице выражалось тревожное волнение; снявши сюртук и оставшись в жилетке, он, в противность своим правилам, даже не извинился и мелкой, но бурной походкой забегал по комнате.

– Понимаете? Понимаете? – лепетал он, подергивая плечами и делая руками отрывочные и короткие жесты. – Прежде всего изволили внушение сделать… Да-с… Внушение… Любезнейший, мол, Николай Алексеевич, ценю, уважаю, доверяю и прочее, но… Извольте видеть… Понимаете… Ну, да черт… Не в этом дело… Через две недели возобновляются заседания комиссии… Понимаете? Материал, отчет… Хоть кровь из носа – приготовьте ему отчет!.. Я говорю: нет возможности! А он говорит: "Знать ничего не хочу, это ваше дело! Возьмите, говорит, еще помощников, возьмите их, сколько вам угодно, денег не жалею, только бы не оскандалиться…" Понимаете? Теперь за две недели денег не жалеет, а раньше едва на одного выканючил… Ну, да черт с ним, не в этом дело! Владимир Сергеич! Теперь вся надежда на вас! Вы один можете нас спасти! Берите себе помощников, два, три, четыре, пять, десять, сколько надо! Я плачу, его превосходительство платит! Вы работайте, а я завтра же засяду за отчет!.. Брр!.. Так меня всего и дергает… Брр… – Эта фраза "Я завтра же засяду за отчет!" была великолепна в устах Николая Алексеевича, который, по его же собственному признанию, понимал в деле меньше, чем мизинец Антона Петровича.

Николай Алексеевич между тем делал распоряжения Ивану Иванычу: выворотить из шкапов дела, подобрать по городам, приготовить бумагу, чернила, ручки, перья, известить всех обойщиков, тараканщиков и т. п., чтобы две недели на глаза не показывались, – все это сегодня, сейчас, сию минуту…

Иван Иваныч сперва делал большие глаза и выражал на лице ужас, но потом, вероятно, решил в душе наплевать на все эти приказания и лечь спать. Под конец речи Николая Алексеевича лицо Ивана Иваныча уже улыбалось.

– Так уж пожалуйста, Владимир Сергеич! Делайте что хотите! Все в ваших руках, все! – повторил он мне еще раз… – Берите кого хотите; за вознаграждением не постою!..

Я оставил его буквально в диком состоянии. Я решительно не был способен верить в благой результат предстоящей нам двухнедельной работы. Тем не менее я радовался тому, что еще с полдесятка порядочных людей без определенных занятий найдут себе кратковременное питание.

IV

Вот уже неделя, как в нашей «канцелярии» идет невообразимая горячка. Всюду валяются кучи «дел», графленой бумаги, просто бумаги, «черновых», «чистовых» ведомостей и всякого бумажного хлама. Эти кучи занимают все столы, все стулья, на которых не сидят, почти весь пол, оставляя только узкие полоски в разных направлениях для прохода. «Канцелярия» живет и дышит. За длинным столом сидят четверо, за столиком у окна – двое. Иван Иваныч ежеминутно выбегает и вбегает, его тормошат просьбами, и он старается всех удовлетворить.

Из четырех, сидящих за длинным столом, двое не представляют ничего нового. Это – я и Рапидов. Другие двое сидят здесь только четыре дня. Очень естественно, что мы с Рапидовым оказываемся господами положения. Новички то и дело обращаются к нам с вопросами, и мы разъясняем. Нет ничего удивительного в том, что я разъясняю, но разъясняет также и Рапидов. Он уже не церемонится с мещанами и купцами и, в случае их недостачи в какой-нибудь графе, создает их целыми полдюжинами.

Двое сидящих за нашим столом отличаются друг от друга бородами. У одного борода рыжая, длинная, но узкая и редкая. Сам он – коренастый, плечистый, с толстой шеей и длинным носом и по фамилии Чапликов. Цифры произвели на него удручающее действие. В первые два дня он до того ошалел, что сбивался на сложении и вычитании, позабыл таблицу умножения и постоянно спрашивал у нас, сколько семью восемь и восемью девять. Это произошло оттого, что он уже лет шесть, то есть с тех пор, как вышел из седьмого класса гимназии, не имел дела с цифрами выше сотни. Он был ветеринарный врач, сидел в Петербурге в томительном ожидании места, практики не имел никакой и жил чем придется, давал уроки, переписывал, пел в каком-то церковном хоре – одним словом, брал все то, что посылал ему бог.

У другого не борода, а бородка, черная, тщательно подстриженная, волосы на голове длинные, вьющиеся, взгляд проницательный, с искрой. Зовут его Аркадием Спицыным, взят он прямо из консерватории, где обучается пению, обладая хорошим баритоном. В будущем его ожидала слава, но теперь он ел очень плохо, что, без сомнения, неблагоприятно отражалось на искусстве. Малый он веселый и то и дело смешит нас своими музыкальными сопоставлениями.