От Адъютанта до его Превосходительства

Ю.М.Соломин Е.Е. Владимирова

От Адьютанта до егο Превосходительства

В книге использованы фотографии из домашнего архива ЮРИЯ СОЛОМИНА

Листая жизнь мою…

ОТКУДА Я, ГДЕ ЖИЛ Я И ГДЕ РОС

Родился я в Чите в 1935 году. Город наш очень старинный, красивый, но почти весь деревянный. Больших домов не было — самые высокие в три этажа. Город зеленый, и к моему дню рождения, к 18 июня, на каждой улице распускались красивые белые цветы. Со всех сторон город обступали сопки, весной они становились сиреневыми — это цвел багульник. Мы ели его душистые цветы, и они казались нам вкусными и сладкими. Лес начинался прямо за домами.

Отец любил по утрам ходить по грибы. Ему вообще нравился лес, а мне — нет. Теперь, с возрастом, я стал понимать отца. Когда сильно устаю и не хочется ни с кем разговаривать, спасает только лес. Еду на дачу, она недалеко от Москвы, в поселке Малого театра. Живем мы на ней уже почти тридцать лет.

На участке сосны в обхват, березы. Старый деревянный сруб. С дачей связана такая история. Раньше она принадлежала Николаю Афанасьевичу Светловидову. Был он замечательным артистом. Мне посчастливилось участвовать вместе с ним в нескольких спектаклях. В «Ревизоре» он удивительно сыграл Добчинского. На память об этом спектакле у меня осталась фотография с дарственной надписью Николая Афанасьевича.

Когда моя дочка была совсем маленькая, мы снимали дачу рядом. Светловидов был уже старым одиноким человеком — жена и дочь умерли, — жил он на даче один. Моя жена как-то зашла к нему помочь по хозяйству — приготовила котлеты. Приходит и говорит: «Светловидов предлагает нам купить у него дачу». Я улыбнулся и говорю: «Иди купи». Мы посмеялись и забыли. Но жена несколько раз мне говорила, что надо написать заявление в дачный кооператив. Наконец я собрался и написал. Заявление пролежало несколько лет. Прошло время. Умер Николай Афанасьевич. Наследников не оказалось, и дача перешла в кооператив Малого театра. Мы оказались первыми, кому се предложили. Вот и вышло так, как он хотел. Сейчас эта дача заменяет мне врача. Стоит провести там хотя бы один день, и усталости как не бывало.

Но вернусь в родную Читу. Кто-кто, а я по собственному опыту знаю, что такое резко континентальный климат. Зимой морозы градусов по тридцать, а то и больше, но мы их как-то не ощущали. Вовсю светило солнце, скрипел под ногами снег. Зато летом жара. Правда, лето в наших краях коротенькое — всего ме-сяц-полтора.

Мои родители — коренные забайкальцы. Бабушка по отцовской линии совсем неграмотная, а дед же по тем временам считался вполне образованным человеком — работал морзистом на телеграфе, к тому же был истово верующим. Мой отец мальчишкой даже был служкой в церкви. Правда, папиных родителей я не видел — они умерли до моего рождения.

Дед по материнской линии служил бухгалтером, одновременно занимался политикой, но не был большевиком. Еще до революции за политические убеждения его посадили и сослали из Томска в Читу. Тут он и познакомился с моей бабушкой. В советское время судьба его сложилась традиционно. В 1938-м — арест, и больше мы его не видели.

Мне всю жизнь казалось, что я помню, как забирали деда. В своем воображении видел большую прихожую, дед стоит в дверях, а я, маленький, выхожу босиком в одной рубашке и смотрю на него. В комнате стоит елка. Это видение преследовало меня долго. Я всегда думал, что это просто моя фантазия или кадр из какого-то фильма. И только в восьмидесятых годах в газете «Забайкальский рабочий» прочитал, что деда арестовали 30 декабря. Значит, все, что мне представлялось, происходило на самом деле. Там же, а затем в еженедельниках «Совершенно секретно» и «Щит и меч» были опубликованы стенограммы допроса, ни с одним из предъявленных обвинений дед не согласился, ни на один вопрос следователей не ответил положительно. С допроса его унесли. Где он похоронен, мы не знаем до сих пор.

Мои родители — Зинаида Ананьевна и Мефодий Викторович — были в Чите людьми уважаемыми. Оба музыканты, и познакомились благодаря музыке. В круг их друзей входил и Николай Задорнов, и еще многие люди, впоследствии ставшие известными. Родители учились музыке в Чите, затем поехали в Ленинград. Мать поступала в консерваторию на вокальное отделение — у нее было хорошее меццо-сопрано, а отец — по классу скрипки. Их приняли, но через пол года мать после болезни оглохла на одно ухо и учиться уже не смогла. Вместе с ней вернулся в Читу и отец. Был он хормейстером, играл на скрипке и на всех струнных инструментах: гитаре, балалайке, домре. Уж и не знаю, как мне удалось отвертеться в детстве от музыкального образования. Теперь я об этом, конечно, жалею. Но все же усилия родителей не пропали даром: в театре, кино, на радио и телевидении я мог и петь и плясать все, что положено по роли.

Мама слыла человеком мягким. Несмотря на то, что она была дочерью «врага народа», ее не трогали, не пытались, как было принято, на «благо Родине» приобщить к работе в органах, может быть из-за того, что она плохо слышала. Она была пианисткой и всю жизнь проработала вместе с отцом в Доме пионеров. Получали они мало, как все деятели культуры, и, чтобы содержать семью, пытались как-то подработать, но с этим у них что-то плохо получалось. Посадят картошку, а соберут-то всего какой-нибудь мешок. Раз кто-то попросил их продать трофейное кожаное пальто. Мать обрадовалась — за посредничество ей что-то причиталось. Когда же пришел отец и они стали считать полученные от покупателя деньги, оказалось, что маму обманули — заплатили меньше половины. Родителям пришлось чуть ли не полгода расплачиваться за это злополучное пальто.

Еще отец руководил Домом народного творчества. Многие его ученики стали заслуженными артистами, в свое время он, например, отыскал где-то в бурятских степях Лхасарана Линховоина, ставшего впоследствии известным оперным певцом-басом.

В доме музыка звучала постоянно. Мама всегда тщательно подбирала репертуар. Голос у нее был хороший, но из-за глухоты ей, конечно, было трудно петь. Пел и отец. Его любимая песня — «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат». Ее исполнил на моем юбилее Казацкий ансамбль, которым руководит ученик отца Виктор Кулешов. Эту песню я тоже очень люблю. Когда внучка была маленькая, я, укладывая ее спать, пел разные песни. Как-то спел «Соловьев». После этого внучка много раз просила петь только ее. Эта песня, с прекрасными словами и мелодией, не может оставить человека равнодушным. Я вообще люблю наши старые песни. Безусловно, надо сохранять их. Нельзя рубить сук, на котором сидишь.

Мефодий Викторович был очень веселым и широким человеком, компанейским и гостеприимным, одним словом, душой общества. Его сестра, тетя Катя, была домохозяйкой, а ее муж — дядя Шура — работал на железной дороге. У них был свой дом и садик, поэтому чаще всего собирались у них и там отмечали все семейные праздники. Дядя Шура играл на домре. У нас дома было много домр. Я помню, что всегда, когда взрослые собирались и выпивали и вроде бы наступало время петь «Шумел камыш», вместо этого всем раздавали инструменты и устраивали оркестр — играли даже те, кто играть-то не умел. Я, например, играл на ложках.

Отец любил выпить, если не сказать больше. Когда я стал уже взрослым, он попытался мне объяснить, с чего это повелось. После ареста деда его стали частенько вызывать в «органы». Он был человеком известным в городе, да к тому же общительным, видимо потому его и хотели привлечь. Он очень тяготился этими вызовами. Как-то поздно вечером после очередной «беседы» он, уставший и расстроенный, вышел в коридор покурить. В коридоре в это время оказался сосед. Он как раз был работником НКВД. Они разговорились, и отец рассказал ему обо всем. А тот ему спокойно сказал: «Я все это знаю». Отец объяснил ему, что не хочет сотрудничать с «органами», но не знает, как отказаться, и сосед посоветовал ему скомпрометировать себя. И отец себя «скомпрометировал» — он запил. Потом уже не мог остановиться. Так вот сложилась его судьба. Он был очень порядочным человеком. Очень хорошо относился к маме. Она же, когда он приходил выпивши, конечно, сердилась, но к утру отходила. Детей отец обожал. Всегда утром старался сунуть мне в карман рубль. Разумеется, я не отказывался.