Последняя глава

— Я делаю так, как ты сказал, — поспешила она объяснить ему; она озябла и зубы у нее стучали, а она все расстегивалась и расстегивалась…

Тут он совсем остановился. Его удивило, что она не пополнела, она была, как раньше; почему же она все время не снимала плаща?

— Правильно, разденься и ляг, тогда ты согреешься, — сказал он, чтобы чтонибудь сказать.

Она послушно стала раздеваться, возилась с одеждой, стаскивала ее и аккуратно складывала на стуле. Он спросил в величайшем изумлении:

— Но… почему же ты день целый не снимала плаща?

— Плаща? Мне холодно, — ответила она. — Это верно горный воздух, как ты сам сказал. Разве ты хотел бы, чтобы я сняла его?

— Нет, почему же, но…

— Нет, — сказала и она, покачав головою. — В общем я так изменилась, для меня теперь как раз подходит такой бабий плащ. Это все равно.

— Чем изменилась?

— О, боже, неужели ты не замечаешь? У меня стала противная кожа и плоская грудь, прямо висит у меня грудь. — Вдруг она взглянула на него большими глазами и спросила:

— А ты что думал?

— Я? Ничего.

— Ты глядишь на меня удивленными глазами. Скажи, что ты думал?

— Я не видел в тебе никакой перемены, — сказал он.

— А, понимаю! — вырвалось у нее. — Ты думал, что я принуждена к этому… да, что я должна кое-что скрывать под плащом.

— Но ведь это не так.

— Нет, нет и нет! Но ты думал это. И это, во всяком случае, было скверно с твоей стороны. Я, из-за которой ты ушел из дому…

— Ну, теперь ложись! — приказал он, откинул одеяло и уложил ее.

Но не успел он ее закутать, как она резким движением опять села в кровати:

— Нет, Леонард, я была влюблена, легкомысленна и глупа, и вино тогда пила, но с тех пор не делала этого. И я не была такая скверная, как ты думаешь.

— Я говорю, что ты должна лечь, — смущенно и жалобно, снова укладывая ее, сказал он. В нем загорелась большая радость; он снова получил ее, она снова была его; ему захотелось и ей сделать что-нибудь приятное, и он сказал: — Я посижу здесь, пока ты уснешь.

— Да? Ты сделаешь это? — ответила она и снова поблагодарила его; для нее, казалось, это был настоящий подарок.

— Но в таком случае разбуди меня, когда надо будет закрыть дверь.

Он подумал: конечно, придется ее разбудить. Но как жалко будет будить ее, как только она заснет, ей так нужен сон! А что, если бы он запер дверь снаружи, а ключ взял бы с собою?

— Хорошо! — с благодарностью согласилась она и пожала ему руку, желая спокойной ночи.

— Завтра я раненько отопру дверь, — пообещал он…

Когда она уснула, он с бесконечными предосторожностями выкрался из комнаты, запер дверь и взял ключ с собою. Он был в восторженном настроении, поднялся по лестнице, вышел на большую веранду и снова обошел всю усадьбу. Он улыбался и говорил про себя всякий вздор. В сущности, редкость, чтобы в этом мире пришлось кому-нибудь испытать столько счастья.

Тут он заметил, что вечер был сырой, поднялся туман, в воздухе пахло осенью, звезды стали маленькими и словно озлобленными. Что бы это значило? Иногда и звезды имеют озлобленный вид, не всегда у них кроткое выражение.

У доктора в приемной свет. Заглянуть к нему разве туда и послушать, что пишет Мосс. Не потому, чтобы это интересовало его, письмо Мосса стало теперь для него вещью второстепенною, но в своем приподнятом настроении он мог позволить своему старому приятелю позлобствовать и поехидничать еще разок. Пусть его!

Мосс писал сам, ровными, правильными строчками, красивыми буквами, со знаками препинания; казалось, что к нему вполне вернулось зрение. Он писал, что совершенно излечился от экземы и уезжает домой. Он был бы очень рад, если бы встретил в Христиании Самоубийцу Магнуса таким же вполне выздоровевшим, как и он сам!

— Эту радость я ему доставлю, — сказал Самоубийца. — Я розыщу его, когда приеду домой.

Доктор:

— Разве вы уезжаете домой?

— Да. Завтра.

Доктор и намека не сделал на их предыдущую беседу; он щадил Самоубийцу, не упоминал об его жене, не дал ему понять, что он кое-что помнит. Он сказал:

— Многое свершилось с того времени, как вы покинули нас, крупные события, убийство.

Самоубийца ничего не ответил.

— Знали вы лично действующих лиц этой драмы?

— Обратимся к Моссу, — сказал Самоубийца. — Вот вам радостное событие.

Доктор сказал задумчиво:

— Не знаю.

— Вы не знаете?

— Не думаю, чтобы вы разыскали его в Христиании.

— Почему же нет?

— Потому что его, наверно, нет там, — ответил доктор. Самоубийца, смущенный:

— Уф!.. теперь все уже могло бы пойти хорошо! А вы заставляете меня снова сомневаться. Почему всегда должно примешаться что-нибудь скверное?

Теперь уже доктор молчал.

— Почему вы не отвечаете? — спросил Самоубийца. Доктор, улыбаясь:

— Потому что не знаю этого, конечно. Скажите, господин Магнус, как повашему: добро и зло понятия относительные?

— Нет, — вскричал Самоубийца, — абсолютные понятия, их осязать можно.

— Хорошо, пусть так. У вашего друга Мосса улучшилось зрение, и это уже много.

— Значит, это была не экзема?

— По всем вероятиям, не экзема. Самоубийца встал:

— Вы привели меня в жуткое настроение, доктор, и я должен уже идти. То есть именно сегодня вечером я не хочу больше думать об этих вещах.

Больше они не беседовали; не было веселой болтовни, доктор не предложил грога.

— Спокойной ночи! — сказал Самоубийца.

Он вернулся на большую веранду. Поразительно, до чего жутким и тяжелым стал воздух! С «Вышки» тянуло холодом, туман был словно в нерешительности; впрочем, он скоро в путь отправится, потому что поднялся ветер. Около флигеля, где жила прислуга, Самоубийца заметил свет: какой-то человек ходил там с зажженным фонарем. В тумане виднелось маленькое, круглое световое пятно, фонарь не мог почти ничего освещать, только самого себя. Все это имело неестественный вид.

Он пошел туда и узнал почтальона.

— Вы ищете что-нибудь? Почтальон:

— Не говорите об этом!

— Что вы потеряли?

— Я потерял пять крон. Я вышел на минутку, и, должно быть, обронил эту бумажку. А теперь поднялся ветер и, чего доброго, унесет ее. Целых пять крон!

— Не ходите без шапки в эту страшную погоду и не ищите такой дряни. Вот вам пять крон.

— Неужели это мне?

— Вам. Вы привозили мне много писем и открыток, а завтра я уезжаю уже домой.

Он обрадовал бедняка и в приподнятом настроении ушел от него. На него всегда очень влияли холод и внешняя жуть, но сегодня вечером он не намеревался поддаться им. На «Вышке» уже свистел ветер, стало холодно, но ясно, — туман разорванными клочьями исчезал в лесу. Не должно стать жутко, он этого не хочет! Упрямо застегнул он пальто и стоит, заложив руки в карманы брюк, и смотрит на уплывающий туман, это занятно и интересно, плоскогорье начисто выметается, постройки санатории снова стали видны. Что же все это значит? Будет буря? Может быть, буря.

В доме все заперто; только в 107 еще свет, и тут вдруг Бертельсен глупо раскрывает окно и кричит ему вниз, чтобы он пришел наверх:

— Пожалуйста, выпейте с нами стаканчик! Самоубийца не отвечает. Очень мило, что этот полупьяный человек стоит там и будит своим криком других! Что если она разбужена и больше не уснет?

По пути он останавливается у двери своей жены, долго стоит там и прислушивается. Нет, слава богу, все тихо; о, она была смертельна утомлена.

— Спокойной ночи! — шепчет он и поднимается вверх по лестнице в свою комнату. Он тоже устал.

Таков был конец этого знаменательного дня. И все могло бы быть хорошо, но дорогу пересекла смерть.

ГЛАВА XVIII

Отъезд адвоката был очень некстати; при нем, конечно, все было бы в порядке.

Бертельсен кутил. Сейчас же после обеда он принялся за вино, пригласил к себе фрекен Эллингсен и хотел разыгрывать grand seigneur'а в отношении к ней, хотел быть тем же, чем и прежде был, даже больше, чем прежде, пить за ее здоровье, ухаживать за нею.