Искатели

Чокнулись. «За дружбу», — предложила Марина. Вадим посмотрел, как бы снисходя, в глаза Андрею, влажные губы его изогнулись в улыбке. «Ах да, вы здесь, — говорила его улыбка, — ну что ж, вы мне не мешаете и не можете помешать».

Андрей залпом выпил рюмку, поспешно поставил ее, сунул руку под стол, крепко сцепив пальцы.

Если бы Вадим чувствовал опасность, ревновал, чем-то старался выиграть в глазах Марины, все это было бы понятно. Но он относился к Андрею с равнодушной вежливостью человека, бесконечно уверенного в том, что Марина принадлежала и принадлежит ему. В истинном характере их отношений Андрей теперь не сомневался. И в то же время он отчетливо видел, что этот равнодушный человек не дорожит близостью, скорее позволяет любить себя, чем любит сам. И вот это-то больше всего разъяряло Андрея. Он до бешенства был оскорблен за Марину.

Тягучие звуки скрипки мешались со стеклянным звоном бокалов. Зайчик от лезвия ножа вспыхивал в черных глазах Марины, никогда еще она не выглядела такой красивой, как в этот вечер.

— Отчего вы скучаете? — мягко спросила она Андрея.

— Хочу есть, — сказал Андрей. — Яичницу долго не несут.

Вадим улыбнулся, не пытаясь скрыть притворность этой улыбки. Марина посмотрела на Андрея, словно ожидая, когда же он наконец придет в себя.

— Вы помните, Андрей, того прораба на стройке? — вдруг сказала она. — Карнизы-то он переделал!

— Так и надо, стойте на своем, — угрюмо отозвался Андрей.

Вадим иронически улыбался, скучая смотрел но сторонам. Извинившись, он встал, подошел к соседнему столику и о чем-то заговорил со знакомыми. Потом, обернувшись, подозвал Марину. Она подошла, он представил ее, завязался шутливый разговор; мужчины, улыбаясь, разглядывали Марину. Марина вдруг покраснела и быстро вернулась на свое место. Возвратился и Вадим. Он снова разлил вино, мечтательно поднял рюмку.

— Подождите, — неожиданно попросил он, словно прислушиваясь к чему-то.

Он поставил рюмку, рассеянно погладил лоб кончиками пальцев, осторожно, не меняя позы, достал большую, переплетенную в кожу, записную книжку, карандаш и начал стремительно рисовать. На бумаге возник силуэт сельского коттеджа с башенкой на крыше, с большим эффектным арочным окном.

— Простите меня, — весело сказал Вадим. — Тебе нравится, Марина? — Он вырвал лист и протянул ей. Рисунок действительно был выразителен.

— Мило. Очень мило, — задумчиво сказала Марина.

Андрей ожесточенно заскреб вилкой по сковородке, подбирая остатки яичницы. Теперь его интересовало одно: каким образом Марина избавится от него и уйдет с Вадимом? В том, что она сделает это, он не сомневался.

Выйдя из кафе, они миновали проспект и пошли по слабо освещенному бульвару. Было холодно, сырой ветер толкал их в спину. Пахло прелыми листьями и дождем. Марина подняла воротник, теперь Андрей виден лишь кончик ее носа.

— Поэзия падающих листьев. — Вадим запрокинул голову. — Полюбуйтесь — черное небо, и на нем светло-лиловые разрывы облаков. А вот еще более густая чернь деревьев. Любопытно, способен ли человек, далекий от искусства, почувствовать все богатство оттенков этой, казалось бы, непроглядной тьмы?

Марина вдруг засмеялась.

— Ты что? — спросил Вадим.

— Так… А вам, Андрей, нравится такая ночь?

— Чего хорошего, слякоть, мерзкая погода, — зло ответил Андрей.

Наступило неловкое молчание.

— Зачем же так сурово, — сказал Вадим. — Надо уметь отовсюду извлекать красоту. — Он усмехнулся. — К сожалению, для многих из нас мир лишен красок. Мы становимся полуслепыми, видим только черное и белое. Как будто у нас атрофировался орган поэтического восприятия жизни. — Он повернулся к Андрею, но смотрел не на него, а на Марину. — Теплота женской кожи, краски вечерней зари, музыка бесхитростной речушки — некогда воспринимать эти тонкости. Вот температура раскаленной болванки или, как его там, напор гидростанции — это нам ближе.

— Лет тридцать назад, — сказал Андрей, — один английский философ тоже взывал — слезы Вертера или белый уголь!

Вадим обошел лужу с плавающими палыми листьями.

— Конечно, Вертер для нас пережиток, — досадливо сказал он, стараясь снопа попасть в ногу. — Любить так, как он, мы, к сожалению, уже не можем. Ко дню рождения мы преподносим любимой таблицы логарифмов.

Марина, не мигая, смотрела прямо перед собой, над краем воротника блестели уголки ее глаз. Андрей выдернул свою руку из ее руки, остановился, расставив ноги, преграждая дорогу Марине и Вадиму. Они стояли перед ним вдвоем, Марина продолжала держать Вадима под руку. Славная парочка! Как в детской игре — третий лишний. Все беды этого дня, сплавленные в один ком, заворочались у пего в груди. Андрей нащупал в кармане старую пуговицу, стиснул ее так, что она переломилась, обломки больно впились в ладонь.

— Послушайте, вы… — сказал он, смотря на подбородок Вадима.

Вадим, холодно усмехнувшись, перебил:

— У вас, конечно, больше лошадиных сил.

Он держался храбро, и Андрей на мгновение устыдился, но затем вспомнил о всех унижениях этого вечера.

— Да, лошадиных сил у меня больше, — сказал он, вертя в кармане обломки пуговицы. — Поэтому… — он неожиданно усмехнулся, — поэтому я могу с вами как со слабым. То есть доказательно. Вы тут насчет поэзии красок. А известно вам, что такое цвет? Вы сколько различаете цветов? Двадцать? Сто? А я больше. Существует, к вашему сведению, спектроскоп, и человек давно уже может этим спектроскопом различать тысячи оттенков. Чело век не слеп! Я понял ваши колкие «мы», кого вы имели в виду. Нас, технарей, жалеть нечего. Человек научился видеть в глубине стальной болванки и изучать рельеф на Марсе. Он ощупывает радиоволной Луну. А эти закаты и ручейки… над ними вздыхал и средневековый кавалер… Что же, выходит — дальше ни черта? Что же, мы беднее его? По-вашему, поэзия осталась для исключительных личностей? Черта с два! Поэзии теперь в тысячу раз больше. Только другая у нас поэзия, новая. Я тоже могу полюбоваться ручейком, но для меня куда прекрасней стихия реки, укрощенная волей моих товарищей. Скажем прямо: убогое воображение у этих ваших личностей средневековья. Они разве способны представить себе, что кругом нас, вот здесь, — Андрей раскинул руки, — бушуют радиоволны, кричат на всех языках дикторы, гремят оркестры. Слышите? Сколько, по-вашему, весит луч солнца?

— Луч солнца? — переспросила Марина.

— Да, был такой физик Лебедев, и он взвесил луч солнца. Вот кто был настоящий поэт.

Марина стояла, уткнувшись в воротник. Лицо ее окаменело. Андрею она показалась чужой. Стоит чужая женщина, и рядом с ней этот противный, ненавистный человек. Он вдруг замолчал, чувствуя, что наговорил не то, не теми словами… Если бы он умел так красиво говорить, как Вадим! Ну как выразить все то, что теснилось у него в душе! Проклятая немота!..

— Какой пафос! — деланно усмехнулся Вадим.

Андрей не слушал его. На душе у него стало пусто и спокойно. Дальше все трое шли молча. На трамвайной остановке Марина вдруг сказала:

— Простите меня… У меня что-то голова болит.

Она не оглядываясь побежала и вскочила в трамвай.

Андрей и Вадим остались вдвоем. Они постояли, не зная, о чем говорить, не чувствуя ничего, кроме неловкости. Вадим пожал плечами и направился к стоянке такси. Андрей повернул назад.

За ширмой спала пятилетняя дочь Софочки, поэтому Марина и Софочка говорили вполголоса, и это мешало Марине. Ей сейчас все мешало. Скинув туфли, она забралась с ногами на тахту, обхватила колени, потом подвернула правую ногу под себя, потом легла лицом на руки, — она никак не могла найти удобной позы. Софочка перед зеркалом расчесывала волосы.

— Чем же все-таки тебя так восхитил Андрей? Что он такое говорил? — спросила она. — Вот уж трудно представить…

— Про свою физику… В общем, я не могу повторить. — Марина закрыла глаза. — Ты бы видела, какое у него было лицо. Я не подозревала, что он такой… Знаешь, он словно приоткрылся…

— Не понимаю все-таки, чем тебе Вадим плох? Марина вскочила, стиснув вышитую подушечку: