Испытание Ричарда Феверела

– Нет, нет! Не за намерения! И не надо меня благодарить. Подумайте о нем… подумайте о вашем милом мальчике… О нашем Ричарде, как мы его называем. О, не думайте только, что с моей стороны это нелепое суеверие, но сегодня меня одолела тревога, и я никак не могла от нее отделаться, пока наконец не встала и не пришла к вам… Прежде всего, скажите мне, что вы его простили.

– У отца не может быть дурных чувств к сыну, Эммелина.

– Вы всем сердцем простили его?

– Сердце мое приняло все, что он ему принес.

– И вы окончательно его простили?

– Жалоб вы от меня никаких не услышите. Последовало унылое молчание. Леди Блендиш задумчиво на него посмотрела и со вздохом сказала:

– Да, я знаю, какое у вас благородное сердце и как вы не похожи на всех остальных!

Он высвободил из ее ослабевшей руки свою.

– Вам следовало бы лечь, Эммелина.

– Мне все равно не уснуть.

– Идите, мы поговорим в другой раз.

– Нет, это надо сделать сейчас же. Вы помогли мне, когда я силилась вырваться к другой жизни, и мне думается, что, как я ни слаба, я могу вам теперь помочь. Сегодня ночью мне пришло в голову, что если вы не помолитесь за него и не благословите его… все кончится плохо. Друг мой, исполнили вы это или нет?

Он был уязвлен и обижен, и ему едва удавалось скрыть свои чувства, невзирая на маску.

– Вы это исполнили, Остин?

– Что и говорить, вы придумали новый способ приобщать отцов к безрассудству их сыновей, Эммелина!

– Нет, дело совсем не в этом. Но вы помолитесь за своего мальчика, вы благословите его прежде, чем рассветет?

Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы спокойно произнести:

– Итак, я должен все это сделать, иначе все окончится плохо? А как же еще это может окончиться? Разве я могу спасти его от того, что он посеял? Подумайте, Эммелина, о том, что вы сказали. Он содеял тот же грех, что и его кузен. Вы увидите, чем все это кончится…

– О, тут все другое! Эта молодая особа совсем не из тех, не из того круга, с которым связал свою жизнь несчастный Остин Вентворт. Право же, это совсем другое. А что до него, то будьте справедливы и признайте, что он поступил благородно. Я думала, вы это оценили. Эта девушка очень красива, в ней налицо признаки хорошего воспитания, она… право же, думается, что, будь ее положение другим, вы бы не смотрели на нее так неблагосклонно.

– Что же, может быть, она чересчур хороша для моего сына! – в словах баронета слышалась беспредельная горечь.

– Никакая женщина не может быть чересчур хороша для Ричарда, и вы это знаете.

– Давайте не будем больше о ней говорить.

– Хорошо, я буду говорить только о нем. Встреча их была роковою случайностью. Мы думали, что любовь его к ней угасла, и так думал он сам до тех пор, пока не увидел ее опять. Они встретились, он подумал, что мы что-то против них замышляем, подумал, что может навеки ее потерять, и в порыве безрассудства он это сделал…

– Моя Эммелина отлично умеет оправдывать тайные браки.

– Ах, пожалуйста, без шуток, друг мой. Послушайте, неужели вы в самом деле хотели бы, чтобы он поступил так, как на его месте обычно поступают молодые люди с девушками низкого происхождения?

Сэру Остину вопрос этот не понравился. Очень уж жестоко из него всё начинали выпытывать.

– По-вашему, – сказал он, – отцы должны сидеть сложа руки и соглашаться либо на такие позорные браки, либо на то, чтобы подобным особам губили жизнь.

– Я не это хочу сказать, – вскричала леди Блендиш, напряженно думая о том, что именно она хочет сказать и как это выразить. – Я хочу сказать, что он… что он ее полюбил. Разве в его годы это не безрассудство? Но главное, что я хочу сказать, это… не наказывайте его. Нет, вы не отнимете у меня вашу руку. Подумайте о его гордости, его впечатлительности, его неуемном буйном нраве – буйном, когда с ним поступают несправедливо; подумайте, какую силу ему придает любовь; подумайте об этом, друг мой, не забудьте о том, как он вас любит.

Сэр Остин улыбнулся восхитительной, исполненной жалости улыбкой.

– Просить, чтобы я избавил его, или кого бы то ни было, от последствий совершенных поступков, Эммелина, – это означает просить большего, чем позволяет существующий порядок вещей. В нашем мире такого никогда не случается. Я не могу это сделать. Последствия – это то, что естественно вытекает из наших поступков. Дитя мое, в вас говорит чувство, а это ведь не что иное, как проявляющееся во всем безумие нашего времени – это призрачный туман, искажающий все очертания жизни, которой мы все живем. Вы просите меня перенести его в золотой век, независимо от того, как он себя поведет. Все, что можно было сделать для того, чтобы он шел путем добродетели и истины, я в свое время сделал. Он стал мужчиной и, как подобает мужчине, должен пожать то, что посеял.

Смущенная собеседница его вздохнула. Вид у него был такой непреклонный; говорил он с такой уверенностью, что можно было подумать, что мудрость для него важнее, чем любовь к сыну. И вместе с тем сына он любил. Не сомневаясь в том, что за всеми его высокими словами стоит эта любовь, она все еще благоговела перед ним, притом что была озадачена и понимала, что он уклоняется от прямого ответа.

– Я прошу вас только об одном, – сказала она, – откройте ему ваше сердце.

Он молчал.

– Хоть вы и называете его мужчиной, он навсегда будет дитя вашей Системы, друг мой.

– Вы собираетесь утешать меня, Эммелина, перспективой того, что, губя себя, он тем самым щадит всех молодых женщин. Разумеется, это кое-что значит!

Она начала пристально вглядываться в маску. Маска оказалась непроницаемой. Он мог встретиться с нею глазами, ответить на пожатье ее руки и улыбнуться, и все равно не выказать своих чувств. И он не видел и тени лицемерия в том, что пытался поддерживать созданный ее воображением высокий образ, прикрывая философскими рассуждениями свою оскорбленную отцовскую любовь. Он не понимал того, что перед ним настоящий ангел: ангел слепой и слабый, но тот, которого ему послала судьба.

– Вы простили меня за то, что я пришла сюда к вам? – наконец спросила она.

– Право же, я могу прочесть все намерения моей Эммелины.

– Они очень малого стоят. Я чувствую, какая я слабая. Я не в состоянии выразить и половины всех моих мыслей. О, если бы я только могла!

– Вы очень хорошо говорите, Эммелина.

– Во всяком случае, вы меня простили?

– Ну, разумеется.

– И прежде чем я уйду от вас, дорогой друг, вы простите меня и за другое?.. Могу я попросить вас об этом? Вы благословите его?

Он снова замолчал.

– Помолитесь за него, Остин! Помолитесь за него, прежде чем рассвело.

Она соскользнула к его ногам и прижала его руку к груди.

Баронет был поражен. Из страха перед излияниями нежности, которые должны были его разжалобить, он отодвинул кресло, и встал, и отошел к окну.

– Уже рассвело! – воскликнул он с напускною веселостью, распахивая ставни и глядя на озаренную утренними лучами лужайку.

Леди Блендиш, стоя на коленях, утерла набежавшие слезы, после чего подошла к нему и молча принялась смотреть на запад, где над Ричардом сияла ущербная луна. У нее создалось впечатление, что ей не удалось растрогать сердце баронета оттого, что она преждевременно и чересчур настойчиво стала этого добиваться, и она обвиняла себя больше, нежели его. Все это время она вела себя с ним, как с человеком необыкновенным, теперь же она была вынуждена признать, что чувства его, по сути дела, мало чем отличаются от чувств обыкновенных людей, каким бы спокойным ни выглядело его лицо и какой бы умиротворенной ни казалась его мудрость. С этой минуты она начала относиться к нему критически и принялась изучать своего кумира – занятие отнюдь не безопасное для кумиров. Теперь, когда она как будто перестала говорить о том, что было для него мучительно, он наклонился к ней и, как человек, который хочет загладить совершенную им грубость, прошептал:

– Хорошая женщина – это, в конечном итоге, величайшее благословение господне! Моя Эммелина достойно выдержала эту бессонную ночь. Она не посрамит и наступающего дня. – И он посмотрел на нее ласково и нежно.