Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды

— Да ну, — не веря, сказал Брун, — если захочет, он всегда найдет деньги.

— А вот и нет, у него нет денег, — решительно произнес Куфальт. — Ты же знаешь, как бывает: одному нужен новый костюм, другому ботинки или инструменты, нужно выкупить из заклада чемодан с вещами. Нет, у него не всегда есть деньги, об этом приходится думать заранее.

— А если у него будут деньги и мастер, тогда что еще нужно?

— Тогда совет надзирателей единогласно должен решить, что ты достоин этого.

Брун облегченно вздыхает.

— И больше ничего? Это ерунда! Среди них нет ни одного, кто был бы против меня, даже поп не будет возражать.

— Да нет… — протяжно произнес Куфальт, — ты так думаешь? Но ведь ты… — и вовремя опомнился. Зачем рассказывать об этом Бруну! Еще возьмет и снова заплачет.

— Что я? — спросил Брун.

— Нет, ничего. Я только подумал… Ты ведь всегда ходил в церковь?

— Конечно, и всегда причащался.

— Тогда все в порядке, — удовлетворенно заметил Куфальт. — Не откладывая иди завтра в двенадцать к нему.

— В двенадцать я должен быть на фабрике.

— Ты не можешь на часок отпроситься?

Брун не ответил. Какое-то мгновение казалось, что он снова заревет. Но это прошло, печаль улетучилась, вместо нее появилась злость.

— Отпроситься?.. Да они бы меня с удовольствием выставили, но я как-то намекнул, что деревообделочные фабрики отлично горят.

— Брун!

— Ну что, дружище, что? Знаешь, они меня изводят. Сначала надули меня со сберкнижкой. Потом я должен был стать бригадиром и получать зарплату как бригадир, а я бригадир, а получаю как разнорабочий. И из зарплаты они у меня вычитают все больше и больше, потому что знают: Брун другой работы не получит, Брун сидел, он на все готов, с ним можно делать все что угодно.

Он смотрит на Куфальта, смотрит на него очень зло, будто тот не его приятель, а господин Штегувейт с деревообделочной фабрики, его светло-голубые приветливые глаза наливаются яростью, необузданной яростью.

— Ну и что?.. — спрашивает Куфальт. — Эмиль, ты ведь давно ко всему привык!

— А я не хочу! — внезапно кричит тот. — У меня кожа с ладоней слазит, а получаю я меньше, чем любой сопляк, который гвоздя толком забить не может! И все потому, что я сидел, потому что это никогда не кончится, а я ведь свое отмотал!..

— Работай медленней, — советует Куфальт.

— Пробовал, — спокойнее говорит Брун, — не могу, не по мне это. Работник он и есть работник, я навалюсь и вкалываю, вкалываю…

Набрав воздух, он продолжает:

— Я вот ушел в тень, и мы работали так, что постоянно шли рекламации: то гвоздь погнут, то доска болтается, то дверцы не в порядке. А когда пришли и стали возмущаться, что мы, дескать, работаем, а товар возвращают, мы возьми и скажи им, что за такую зарплату иначе и работать нельзя, если так гнать, возможен и брак…

— Ну и что?

— Собаки! — презрительно произносит Брун. — Дармоеды, вот кто они! Для контроля поставили надсмотрщика, а ведь деньгами, которые ему платят, мы были бы вот как довольны. Теперь он проверяет товар и постоянно говорит «брак», «назад, брак».

Брун разъяренно сопит.

— Дальше, дальше! — наседает Куфальт.

— Ну, я опять позаботился, чтобы все было как надо. Назад, брак? Думаю, погоди, погоняла! — решил я. — И когда все было сдано и подготовлено к отправке, я ночами, на третью или четвертую ночь, приходил с двумя-тремя ребятами, и мы портили товар, чтоб были рекламации.

— Ну ты даешь! — произносит Куфальт.

— А если они не платят как положено? Что бы ты делал, Вилли?

— Не знаю, — отечает Куфальт. — Рассказывай до конца. Так почему же ты раньше не ревел?

— Эти собаки, конечно, пронюхали, что это моя работа. А ребята, с которыми я это делал, это сексоты. Один меня заложил. А поскольку им известно, что я как-то сказал, будто деревообделочные фабрики хорошо горят, то они и хотят заставить меня бросить работу… И вот прихожу я сегодня и показываю одному чудаку, что он крышки плохо прибивает, а он как кинется на меня с молотком, да как закричит: «Вонючий убийца, тебе ли указывать, да у него кровь на руках! Поляк вшивый». Ну я ничего не сказал и стал спокойно работать. А один возьми и спроси, сколько времени и не пора ли убийце глянуть на золотые часики. А в обед они украли у меня весь плотницкий инструмент, и сегодня после обеда я только и делал, что искал его, ничего не делал, а только слушал разговоры, что с убийцей они работать не будут. А мастер сказал еще, дескать. каждый должен сам следить за своими вещами, фирма ни за что не отвечает…

Брун молчит, уставился в одну точку и молчит.

— Тогда кончай, Эмиль, — говорит Куфальт. — Нет смысла. На жизнь тебе хватит, а может быть, с директором что-то выгорит, и тогда на них наплевать.

— Нет, Вилли, нет, — медленно отвечает Брун. — Тебе этого не понять. Неужели всегда будет их правда, а не моя? Если я уволюсь, тогда…

Он молчит.

— Но если с директором получится, ты ведь уволишься?

— Я часто думаю, — говорит Брун, — все равно из нас ничего путного не выйдет. Иногда думаю: выйдет, а не выходит ведь. — И тихо добавляет: — Иной раз вспомнишь тюрягу, там тебя никто не попрекнет и жратва есть, и работаешь с удовольствием.

— Ты не выдумывай, Брун, — обрывает его Куфальт, — может, недели через две очутишься у столяра и посмеешься над своими паршивыми насестами.

— А если и у столяра будет то же самое? — медленно произносит Брун, — ведь люди чуют неладное, ежели человек в двадцать девять лет в ученики идет…

Лютьенштрассе находится в центре города. Ища подписчиков, Куфальт четыре-пять раз на дню бегает по ней. Пересекает ее раз десять — двенадцать.

Вверху, на втором — и последнем — этаже дома, выходящем шестью окнами на улицу, есть зеркальце-шпион. Проходя каждый раз мимо этого дома, Куфальт думает: «Может, она как раз видит меня в него?»

Затем он останавливается у витрины стекольщика, в тридцатый раз рассматривая осенний шедевр «Оленья схватка», и может, она подаст ему знак? Нет, она не появляется.

Напрасно тикают дамские часики в папке, он каждое утро заводит их и снова аккуратно кладет в коробочку. Не получается… Но он возвращается к дому стекольщика снова и снова, наступает декабрь, оленей сменяет картина «Рождественский сон сестрички», а он все ходит и ходит понапрасну. Часы были бы прекрасным подарком на следующий день, а теперь, через полторы недели, это похоже на заискивание, на покаяние, подкуп, уступку.

И все-таки он должен вручить их! Тогда, на следующий же день, у него возникло желание включить в свой список и стекольщиков. А потом он все откладывал и откладывал. Крафт уже интересовался: «Стекольщиков вы, наверное, совсем забыли?» Но говорить с ее отцом в ее присутствии и нести всю эту галиматью о подписке… а тот вдруг возьмет и рявкнет «нет»?

— Вы что же, так никогда и не пойдете к стекольщикам?

— Да нет, отчего же, завтра.

А завтра на очереди неохваченные булочники, есть такой булочник по имени Зюсмильх — молодой мужик с гладким белым, как тесто, лицом и густыми черными бровями, он частенько зазывает к себе Куфальта. «И хотелось бы мне подписаться на вашего „Вестника“. Да только я не вполне убедился в этом. Может, вы придумаете дополнительный довод, который сразу подействует, забегайте ко мне в пятницу…»

Куфальт прекрасно знал, что его просто водят за нос, но в конце дня не преминул-таки навестить Зюсмильха. Осыпанный мукой, мастер, зевая, вышел из пекарни в тапочках на босу ногу, спросил:

— Ну, молодой человек, где ваш главный довод?

— Лучший довод — это мой блокнот, — отвечал Куфальт, — взгляните, какие мастера сегодня подписались на нашу газету!

Зюсмильх смотрел, тер лицо, а Куфальт думал: «Сейчас я мог бы находиться в лавке Хардера».

Нет, Зюсмильх и на этот раз не подписался, в принципе его все устраивало, но сегодня ему нужно платить за муку, до вторника нужно собрать деньги, чтобы подписаться на газету…