Виктор Вавич

Вдруг Филипп засмеялся, поперхнулся чаем, замахал руками — откашливался:

— Ах ты, черт… ты, дьявол! Фу, ну тебя! Ух, понимаешь, что вспомнил. Аннушка-то моя, дура-то! Ах ты, ну тебя в болото! Ночью раз: «Ай! Батюшки, убивают!» — и в одной рубахе на двор да мне в окно кулаком: «Филька, — кричит, — стреляют». — «В кого?» — кричу — «В меня!» — кричит. Весь дом всполошила. Соседи, понимаешь, во двор, кто в чем. «Где стреляют?» — «У нас, в кухне, — кричит, — стреляло, еле живая, — кричит, — я выскочила». Я в кухню. Огня принесли. А сосед уж с топором, гляжу, в сенях стоит. Вот смехота! А это, понимаешь ты, бутылка! Ах, чтоб ты пропала! Квасу бутылка у ней в углу лопнула. Ах ты, чтоб тебе! — Филипп смеялся и головой мотал и стукнул пустым стаканом о блюдечко. — Ах ты, дура на колесах!

Наденька улыбалась. Потом подумала: «А вдруг это действительно смешно!»

— Я выношу этую бутылку, — и Филипп толкнул Надю в плечо, — выношу в сени, понимаешь, вот она, говорю, пушка-то, сукиного сына! Во! Так, ей-богу, попятились, не разглядевши-то! Ой, и смеху!

Наденька смеялась, глядя на Филиппа, а его изморил уже смех и размял ему все лицо, и глаза в слезах.

— Наливай еще! Ну тебя к шуту, — Филипп толкнул Наде свой стакан.

И вдруг самовар оборвал ноту.

Надя сразу узнала, что теперь они остались вдвоем. Филипп перестал смеяться.

— А где Аннушка сейчас? — Надя спросила вполголоса и водила пальчиком по краешку блюдца. Филипп промолчал. Насупился.

— Говорится только: рабочий класс, за рабочий класс… Разговор все.

Надя остановила палец.

— Почему же? Идут же люди…

— А идут, так… так, — Филипп встал, — мой посуду и все тут.

Филипп отшагнул раз и два, отвернулся и стал скручивать папиросу.

Надя не шевелилась. Время стало бежать, и Филипп чуял, как оно промывает между ними канаву. Вдруг обернулся.

— Да что ты? Голубушка ты моя! — И уж обнял стул за спинку и тряхнул сильно, так что Наденька покачнулась. — Да размилая ты моя! Я ж попросту, по-мужицки, сказать. Да ты что, в самом деле, что ли? Ведь верное слово. Шут с ней, с посудой этой! Да я ее побью, ей-богу!

Надя чуть улыбнулась.

— Ей-бога! — крикнул радостно Филипп, схватил чашку и шмякнул об пол. Сунулся к другой. Надя отвела руку.

— Да что ты, да вот он я! — говорил Филипп и уж взял крепко за плечо, через кофточку, горячими пальцами. Совсем руки какие-то особенные и как у зверя сила. И у Нади дунула жуть в груди, какой не знала, дыхание на миг притаилось. Ничего не разбирала, что говорил Филипп, как будто не по-русски говорил что-то. И Надя неловко уперлась ладонями в Филькину руку, и все говорили губы:

— Не надо… не надо… не надо…

А под колена прошла рука, и вот Надя уж на руках, и он держит ее, как ребенка, и жмет к себе, и Надя закрыла глаза.

Шаг

ПЕХОТА шла по пустой улице — одни темные фонари. Дробь шага ровной россыпью грохала по каменьям. Прапорщик запаса вел роту мимо запертых домов. Солдаты косились на дома. Прапорщик сошел с тротуара и пошел рядом с людьми. Рота все легче и легче стучала и стала разбивать ногу — не дробь, а глухой шум. Штыки стали стукать друг о друга, и солдаты стали озираться, — прапорщик вскинул голову, обернулся и резко подкрикнул:

— Ать, два, три!.. ать, два, три!.. ать, два!.. Рота ответила твердым шагом.

— Тверже ногу! — крикнул прапорщик в мертвой улице. Рухнул шаг и раз и два. И снова уж глухой топот — идут и «не дают ноги».

— Ать! — крикнул последний раз прапорщик, будто икнул, и не стал подсчитывать.

Лопнул пузырьком где-то справа револьверный выстрел. Шаг роты стал глуше, и вдруг один задругам треснули винтовочные — как молотком в доску — дам! дам! дам-дам! И далекий крик завеял в улицах — рота совсем неслышно ступала. И крик ближе, и слышен справа топот в темноте, и вдоль улицы справа:

— Держи! Держи!

— Тра-а! — сыпанул справа выстрел.

— Стой! Стой! — крикнул прапорщик. Стала рота. А те бежали, и криком и топотом осветилась темная улица.

— Держи! — крикнул прапорщик, а быстрые шаги споткнулись в темноте. Упал, и вот снова затопали, вот из улицы тяжелым градом топот, и щелкнул затвор, и голос хриплый:

— Кто есть? И что ж вы… сволочи… смотрели! Бежал!.. Рот разинули! Бычки!

— Что? Ты кто? Поди сюда! — прапорщик широким шагом пошел вдоль фронта на тротуар.

Но шаги в темноте уж топали дальше, и куда-то вкось мимо роты раскатился в улице выстрел.

Прапорщик отдирал застежку кобуры, вытащил наган и выпалил вдогонку. Выпалил, подняв на аршин выше. В это время из-за угла тяжелым шагом выбежал еще человек.

— Стадничук, держи! — заорал прапорщик. — Первый взвод ко мне!

Сорок ног рванули с места.

— Ты давай винтовку! Давай же, сука! — кричал солдат.

— Да я ж городовой, братцы, очумели?

— Арестован! — рявкнул прапорщик и рванул из рук городового винтовку. — С нами пойдешь, марш! Первый взвод, стройсь! Рота-а! шагом… арш!

Рухнул шаг, и бойко пошла рота.

— Ругаться, мерзавцы, воинскую часть ругать, а?

— Какого участка! — кричал в темноте прапорщик. — Вот мы в Московский и идем. Номер твой, сукин сын! Рота рубила шаг.

— Тебя на штыки поднять надо, знаешь ты это?

По роте прошел веселый шум.

А в улицах было пусто, и рота снова стала слышать свой шаг. Черные дома мертвыми уступами стояли как наготове, и снова ослаб солдатский шаг.

Прапорщик не командовал, люди сами кашей повалились в ворота участка, в темный двор; в полуподвале горели на стенке два керосиновых фонаря, от них казалась темнота еще гуще, и люди, войдя в подвал, только шептались и никто не топнул.

— Пожалуйте со мной, — Вавич тронул впотьмах свой козырек и пригласил рукой. Прапорщик не видел.

— Кто такой? — спросил прапорщик вполголоса. Но в это время из дверей подвала хриплый, с ругательной слезой, голос крикнул:

— Да скажите, господин надзиратель, нехай меня пустют, когда арестовали без права при исполнении. Да стой, не держи, у меня шинель тоже казенная!

— Да, — сказал прапорщик и откашлялся для голоса. — Тут вот, черт его, ругался, ругал воинскую часть — городовой. Ваш это будет? А то сдам в комендантское.

— Ах вот как! — крикнул Вавич. — Скажите, мерзавец. Давайте его сюда.

— Выведи! — скомандовал прапорщик. Виктор шел рядом с офицером, а сзади шагали трое: городовой и двое солдат.

— Молчать! — крикнул, обернувшись, Вавич, хотя городовой не говорил и молча шагал между двух солдат. — Не внедришь! Не внедришь, — горячо говорил Вавич.

Прапорщик спотыкался в темноте и чертыхался под нос.

— Наверх, что ли? — досадливо сказал прапорщик.

Виктор пробежал по лестнице вперед. «Эх, так бы я мог привести роту — вот как будто взял весь участок под свою руку». Он оглянулся на офицера и тут при свете на лестнице метким глазом увидал погон с одной звездочкой и лицо, главное, лицо.

«Шпак! Милостивый государь», — сразу решил Виктор, плечом толкнул входную дверь и не придержал за собой.

— Учитель географии, должно быть, — ворчал Виктор. Помощник пристава с черными усами.

— Ну, — крикнул он Виктору.

— Идет! — и Виктор небрежно мотнул головой на дверь.

— Прапорщик Анисимов, прибыл с ротою, а вот этого молодца арестовал, — прапорщик показал большим пальцем за плечо. — Ваш?

Помощник хлопнул бровями вниз.

— Не разберу! — сказал, щурясь, помощник. — Японец? Японца в плен взяли, позвольте узнать?

Прапорщик покраснел, поднял брови, губы раскрыл над зубами:

— Я вам, милостивый государь, официально заявляю и прошу слушать…

— Мне известно-с! Все-с! — откусил слова помощник. — Официально, когда стрельба! — повернулся и твердо застукал ногами вон из дежурной, через темную канцелярию, и хлопнул вдали дверью кабинета, звякнули стекла в дверях, и слышно было, как залился звонок телефона.

— Отвести и держать в роте! — крикнул прапорщик солдатам. — Кто у вас старший? Пристава мне! — крикнул прапорщик Вавичу.