Виктор Вавич

— Слушайте, — сказал Израиль, — ваш папаша хороший старик, ей-богу. Славный старик, ой! Так можно упасть! — Израиль подхватил Таю под руку.

— А у вас есть папа? — спросила Тайка. Она нарочно делала маленькие шаги — близко были ворота Израилева дома.

— Папаша? — сказал Израиль. — Он сейчас живой, он еще работает. Он часовой мастер. Он хотел меня учить на фотографа; а мой дядя — так он скрипач — он говорит: мальчик имеет хороший слух. А фотография — так это надо хорошие-таки деньги. Аппараты, банки-шманки. Так меня стали учить на флейте. Так спасибо дяде.

Тая, как будто обходя грязь, жалась к руке Израиля, и ей представлялся отец Израиля, и столик перед окошком, и в глазу у старика барабанчик со стеклышком. И, наверно, страшно добрый старичок.

— Вы что? Любите музыку? — вдруг спросил Израиль строгим голосом.

— Люблю, — тихо сказала Тая.

— А что вы любите? Тая молчала.

— Я ж спрашиваю — что? Ну, музыку, но какую музыку? — почти сердито повысил голос Израиль. — Музыку, музыку. Ну а что?

— Музыку! Музыку, ну а что? — передразнил из темноты акцент Израиля мальчишечий голос.

— Жид — еврейка, грош — копейка, — пропел другой мальчишка из темноты совсем близко.

— А ты давно русский? — Израиль нагнулся в темноту к забору. — А? Уже восемь лет есть? Нет? Мальчишки затопали в сторону.

— А раньше ты что был? — улыбаясь, говорил Израиль и поворачивался за шагами. — Ничего? А ты читать умеешь? Русский! А читать по-русски умеешь? Нет? Приходи, я тебе научу.

Мальчишки зашлепали по грязи прочь.

— Жи-ид! — тоненькими голосами крикнули из темноты.

— Дураки какие! — шептала громко Тая. — Мерзавцы этакие.

Израиль стоял у своих ворот.

— Что? Они себе мальчики, а их научили. Им скажут, что евреи на Пасху русских мальчиков ловят и кушают, так они тоже будут верить.

— Фу, фу! — отряхивалась Тая.

— Мне один образованный человек говорил, что он таки наверное не знает или это правда, — смеялся Израиль, — ей-богу: адвокат один.

— Нет, нет, — отмахивалась Тая рукой, и шевелились в кастрюльке яйца, — нет! Никогда! Ни за что! Ни за что на свете! — она говорила, как заклинала; собачка тявкала за воротами.

— Слушайте, идите домой! — сказал Израиль.

— Нет! Никогда! — все твердила, вытверживала Тая. Израиль осторожно брал кастрюлю, Тая крепко, судорожно жала ее к себе и махала свободной рукой:

— Нет! Ни за что!

— Придете другой раз, днем. Я вам поиграю. Нет, в самом же деле, сейчас поздно.

Тая вдруг остановилась. Она передала кастрюльку.

И вдруг поцеловала Израиля в руку. Поцеловала быстро, как укусила, и бросилась прочь бегом по мосткам.

— Хода, Митька! — визгнул мальчишка. Испуганные ноги дробно затопали впереди. Тая толкнула калитку.

— Жи-дов-ка! довка! — крикнули в два голоса ребята.

Марья Ивановна

ИЗРАИЛЬСОН сразу не понял, что это сделала барышня. Но потом крепко обтер руку о шершавое пальто и бормотал на ходу:

— Это уже нехорошо. Это уже не надо. Ей-богу, славная барышня. — И он еще раз обтер руку. Легким воздухом носилас�� в голове Таинька, пока Израильсон кружил по винтовой лестнице и легко, воздушно прискрипывали ступеньки. Израильсон нащупал стол. Зажег свечку. Дунул на спичку и сейчас же засвистел — тихо, чуть задевая звуком тишину.

На холодной стене над кроватью папа и мама на карточке. Папа в сюртуке, белая борода. Сидит, расставя коленки, а рядом мама в черной кружевной шали. У папы один глаз прищурен, будто он приготовился к удару, но твердо глядит вперед, а у мамы испуганный вид, и она жалостливо смотрит, будто видит что-то страшное. Израильсон как будто в первый раз увидал эту карточку. Он взял со стола свечку и близко поднес к карточке. Он перестал свистеть.

— Что, старики! — кивнул Израильсон карточке. — Боитесь, что Илюша крестится? — сказал он по-еврейски. — Да? — Он прислушался — скрипели осторожно ступеньки.

«Если она, — думал беспокойно Израильсон, — сейчас же отведу домой; хорошо, я пальто не снял», — и он протянул руку к котелку. Дверь медленно отворилась, просунулась голова в платке.

— Вам записка, — зашамкала старуха, — с утра еще, позабывала все сказать. За делами, за этими, все забудешь, — и она протянула Израильсону сложенную бумажку.

Израильсон выпустил воздух из груди.

«Илюша, — стояло в записке, — есть дело: приходи, проведем время. Будет Сема и приведет М.И., ей-богу, приходи.

Натансон».

— Вы яиц, вижу, достали, — голосом подкрадывалась старуха.

Израиль уже напялил котелок.

— Берите пяточек, берите и свечку задуйте, умеете? Нет? Залейте водой!

Старуха костлявыми пальцами выгребла яйца и смеялась угодливо.

Израильсон весело застукал по лестнице. Он свистел веселое навстречу ветру и шел, загребая правой ногой.

У виолончелиста Натансона в маленькой комнатушке было дымно — на этажерке крикливо горела керосиновая лампа без абажура. Вокруг письменного стола гомонили задорные голоса:

— Мажу, тьфу — гривенный! — раскатился актерский голос. На диванчике переливами хохотала девица, двое мужчин тесно зажали ее меж собой.

— Марья Ивановна! На ваше счастье можно купить? — кричал кто-то от стола.

— Марья Ивановна, вас спрашивают, — толкали соседи девицу, — спрашивают: можно вас купить? Это не я, это там спрашивают!

— Илюша! — крикнул хозяин, но вслед за Израильсоном вошел высокий сухой человек.

— Ура! Познанский! — все весело вскочили. Но Познанский пожевал сухими бритыми челюстями и, не снимая шляпы, молча поднял руку.

— Внимание, господа! — он обвел всех блестящими глазами. На лицах всех застыло ожидание смешного.

— Господа! — строго сказал Познанский. — Сегодня, сейчас даже, ко мне прибыл человек из Екатеринослава, — лица гостей потухали. — Он приехал с последним поездом, поездов больше не будет. Так он говорил, что в Екатеринославе уже началось…

Лица стали тревожны, только кое-кто еще надеялся на шутку.

Познанский сделал паузу.

— Ну а что же началось? — раздраженно сказал хозяин и передернул плечами.

— Все стало! — провозгласил Познанский. — Тьма в городе. По улицам ездят казаки! На телеграфе войска! На вокзале драгуны. В театре митинги. Разгоняют нагайками. На окраинах стрельба Настоящая стрельба, господа! — Познанский замолчал и водил торжествующими глазами от лица к лицу.

— Здесь тоже бастуют, — сказал хозяин. Он держал на ввернутом штопоре пивную бутылку.

— Здесь играют в карты! — Познанский сделал рукой жест и повернулся к двери.

— Слушай, ты брось! — хозяин поймал Познанского за пальто. Мужчины торопливо закуривали. Игроки сидели вполуоборот, прижав пятерней деньги.

— Что ж нам делать? — почти крикнула Марья Ивановна. — Что же делать? — поправив голос, повторила она. Все заговорили тревожным гулом.

— Надо что-нибудь делать, господа! — говорил Познанский, разматывая кашне.

— Мы же не можем стрелять, мы же стрелять не умеем, — говорил актер с толстым обиженным лицом.

— Тс! Не кричите! — тревожным шепотом сказал хозяин, приложил палец к губам. И шепот покрыл и притушил голоса.

— Действительно, чего мы орем! — сказал Познанский и притянул плотнее дверь. — Господа, — Познанский говорил громким шепотом, — господа! Ведь все, все поголовно… люди умирают, идут на риск… головой. И если что будет, спросят: а где вы были?

— Ну а что? Что же? — шептали со всех сторон. Хозяин поставил бутылку со штопором на комод.

— Мы же все артисты, — сказал громко Израильсон, — ну а если мы бастуем, так у кого от этого голова болит? Большое дело? Познанский брезгливо оглянулся на Израильсона. Все зашептали, оглядываясь на флейтиста.

— Па-звольте! Позвольте! — перебил всех Познанский. — Можно собраться, ну, не всем, и составить резолюцию… и подать…

Марья Ивановна прикалывала шляпку, глядя в стекло картины.

— Подать в здешний комитет. Здесь же есть какой-нибудь комитет? Есть же…