Чернозёмные поля

— Куда это ты, Иванович, поднялся?

Мелентьев несколько смущённо глядел в землю, отвернувшись в сторону от Трофима Ивановича.

— Да вот всё по охоте своей… Кому что, а мне одно на уме, — говорил он, избегая взгляда Коптева. — Борти тут по рощице, признаться, кой-где поразвесил о весну. Барыня, дай Бог ей здоровья, Татьяна Сергеевна, дозволила. Развесь, говорит, старичок, ничего, я, говорит, на это не обижаюсь. Так навещаю когда; без свово глазу и в лесу нельзя. Пчела пчелой, а хозяин хозяином.

— Что ж, соберёшь медку нонешний год, старик?

— Нонче ничего, слава Богу! А то совсем плохие пошли сборы, — с сокрушением ответил Мелентьев. — Не супротив прежнего. Леса порубили, степь пораспахали, откуда пчеле брать? Весна, бывало, придёт — ковры писаные на поле, а ноне — пахота да бурьян. Греча-то поди когда зацветёт! Дожидайся её… Обездолили совсем хрестьянина. Ни медку-то ему, ни вощинки, ни грибка, ни ягодки теперь не стало. Леса-то стояли — в лесу бабе шубка, деткам — орешки, мужичку — бревёнушко. А теперь вконец доняли. Всё купи! Лычка содрать негде, оглобельку срезать негде, живинку покормить негде. Купец все рощи порешил, всё попилил да поколол! А на что купишь? Купишу-то тоже не прибыло, а прибыло ртов. Тесно стало нашему брату, не приведи Бог, Трофим Иванович! Вод не стало, воды посохли без лесу, зверь перевёлся, птица дикая перевелась. А уж землю-то как золу выпахали! Вот хоть бы в нашей Рати. Помоложе я был, порядки другие стояли, лесов не трогали, и боже мой сколько всякой рыбы водилось. Щука, бывало, как боровья полощется, фунтов по двадцати, а линей так руками ловили. И вода вровень с берегом стояла, не то что нынче. Вечерком прибежишь к плёсе с бродничком, пройдёшь туда-сюда — ушат и полон; круглые Петровки народ рыбу едал. А теперь уж, видать, и господа рыбкой не разживутся. Перевелась вчистую! Книзу, должно, ушла, в море, что ли, сказать.

— Так худо стало, Иван Иваныч, не по-старинному? — поддержал его Суровцов.

— И так-то худо, Анатолий Николаевич, что и говорить нечего. Беднота, теснота, строгость пошла. Межи кругом, запрет. В старину выехал в степь — коси, куда глянешь, паши, где понравилось. Один-то пашешь, аж жутко становится — души живой нет. Скотины много народ держал, выпуски вольные были; пасеки колодок по двести, по триста у мужика; и мёдом не подкармливали, а пчела не нищала, ухватить ей было что: леса, квет степной! Что этой свиньи по лесам пасли, жёлудь травили, что птицы!» Зéмли-то тогда сытые были, хлеб подымется — сила! Копну на воз не уложишь; в поле, бывало, зимовал, весной свозили. И снегои были глубокие: лошадь, бывало, уйдёт — ждёшь, когда вылезет; а теперь что? Опять же и дерево лесное — что ни дерево, то верея; срубишь — поднять некому, везти не на чем, как белуга белая, слито — свинец свинцом. В Богатом-то верху, что вот на Прилепы ездим, и груши по лесу стояли, обхвата по три. Обсыпет их к осени, листа не видно; бывало, влезешь на макушку, тряхнёшь — так сразу осьмины три насыпешь. Да жёлтая такая, ядрёная… Теперь и не знаешь, какая такая и груша на свете есть… Видно, к свете скончанию, Анатолий Николаич, дело пошло. Господь милости не давает. Ну, да вам лучше нашего знать… Вы книгам умеете… В книгах, небойсь, обо всём об том прописано, когда чему быть.

Трофим Иваныч поднялся и стал собираться.

— Плохо, плохо, старик, всем плохо! — сказал он. — Что ни дальше, всё будет хуже.

— Должно, что так! Божие хотение! — со вздохом произнёс Мелентьев. Он замолчал и стоял, задумчиво опустив свою старую, изношенную голову, по-прежнему тяжко опираясь обеими руками на длинный посох.

— Вот и ещё взгляд на тот же предмет, — обратился к Варе Суровцов, вспоминая свой недавний разговор, между тем как Оля с Дашей и Лизой торопливо укладывали в линейку посуду и провизию. — Взгляд тоже вполне реальный и даже, по-моему, поэтический; четыре точки зрения на одну и ту же вещь, и все справедливые: моя, ваша, Силая Лаптя и Ивана Мелентьева. Это-то и ести истина: предмет, понятый со всех сторон.

— Это всё правда, что рассказывал Иван Иваныч, — сказала Надя. — Но неужели же никто не может этому помочь?

— Как вы вложите благоразумие в голову людей, которые его не имеют? — отвечал Суровцов. — Убедите, например, Протасьева, что он должен думать о благоденствии целой окрестности, и удержите его от срубки леса после того, как он проиграл в карты несколько тысяч рублей. Не прибегать же к правительственному насилию!

— Школы, школы — вот что скорее всего спасёт леса и направит наше хозяйство, — заметила Варя. — Ведь вот у немцев смотрят на эти вещи гораздо разумнее.

— Школы…, — в раздумье сказал Суровцов, — может быть, и так, не знаю. Но, признаюсь вам, я далёк от веры в школу, как в медного змия. Как бы ни были хороши народные школы, они у нас долго будут очень скверными; всё-таки в народной школе мужик далеко не получает такого образования, какое получили даже самые отсталые из наших помещиков. Какой выйдет прок? Ведь не мужики безграмотные, а мы, просвещённое дворянство, губим свою страну и своё собственное благосостояние истреблением наших последних лесов. Я гораздо больше надеюсь на то, что нас проучит жизнь, чем на азбуку школьного учителя. Пересохнут реки, ударят засухи, станут покупать дуб на фунты, как сахар, — вот и возьмутся за ум. Станут не только сберегать леса, а ещё и разводить за большие деньги.

— Пора, пора! — торопил Трофим Иваныч. — Примащивайтесь как-нибудь к нам, Анатолий Николаич, на долгушу.

— Да куда ж тут к вам? Разве на ящик сзади сесть?

— Упадёте! — кричала с хохотом Надя. — Там подбрасывает, как на пожарной трубе.

— Авось, Бог смилуется, доползу как-нибудь, — отвечал Суровцов, спокойно усаживаясь с ружьём на задний ящик, в котором везлась посуда.

— Прощай, Иван Иваныч! — закричали барышни, тесно усевшиеся по бокам долгуши.

— Дай вам Господь счастливого пути! — кланялся им вдогонку Мелентьев.

Поехали через лес в Суровцово.

В самой середине леса дорогу перерезала балка, узкая и крутая, совсем тёмная от надвинувшихся над нею дубов. Только что долгуша без шуму подъехала по мягкому лесному чернозёму к краю спуска, как от родника, сочившегося в глубине балки, быстро поднялась фигура человека, который пил воду родника, припав к ней прямо губами. При виде экипажа человек этот испуганно бросился в чащу балки и исчез в ней. Однако Трофим Иваныч успел заметить на его голове истасканный красный околыш солдатской фуражки.

— Видели? — с беспокойством спросил Трофим Иваныч, оглянувшись на Суровцова.

— Видел… Какой-то солдатик, кажется.

— Это, батюшка, скверная штука. Заметили, как он брызнул от нас? Даром бы не прятался. Главное, в таком близком соседстве… И до нас, и до вас рукой подать.

— Да может, это прохожий, папà, — заступилась Надя. — Увидел экипаж, подумал, что хозяева, и испугался. Ведь ты знаешь, как они робки.

— Ну, ну, пошла теперь, заступница! Ты и поджигателей в святые произведёшь. Не видал я прохожих на своём веку! Я сразу бродягу угадаю. Пора, слава Богу: с ворами и разбойниками три года вожусь.

— Не догнать ли нам его? — предложил Суровцов. — Он не мог уйти далеко.

— Нет уж, слуга покорный! По дебрям этим таскаться и сам не охотник, и вас не пущу, уж извините. Ещё в бок пырнёт какая-нибудь каналья, ищи тогда с него. Это дело нужно толком сделать. Завтра прикажу волостному старшине облавой лес обойти, там уж не увернётся, как в невод захватим.

Дом Суровцова

Усадьба Суровцова была устроена совсем заново. Всё старое, остаток широкого, беспечального барства, скорее к счастью, чем к несчастью Суровцова, развалилось окончательно, и волей-неволей пришлось завести всё вновь, сообразно новым, менее замысловатым и более практическим условиям помещичьей жизни. Поэтому, вместо больших неопрятных хором, воздвигнутых богатым дедом, Суровцов вынужден был построить себе очень маленький, хороших домик, в котором ему жилось вполне уютно. Только старый сад с рощею да старый пруд под садом остались те же, к большому удовольствию хозяина. В этом домике, оригинальном и живописном, было всего-навсего четыре комнаты, но зато два тенистых балкона в сад. Почти половину крошечного домика занимал кабинет Суровцова; таким просторным и удобным кабинетом редко мог похвастать самый богатый барский дом. Для Суровцова эта комната была всем — музеем, библиотекой, студией, конторою. Стен не было видно; они были сплошь заставлены, от пола до потолка, чучелами птиц, книгами, моделями или увешаны картинами. Кроме книг, почти все эти украшения были собственной работы Анатолия Николаевича; без них простота убранства была бы слишком разительна. Турецкие диваны были сбиты простым плотником под ближайшим руководством Суровцова из осиновых досок своей же рощи и покрыты тюфяками и подушками, в которых не было ни одного золотника чего-нибудь покупного, не исключая дешёвых деревенских ковров, вытканных бабами из барской шерсти за шерсть и пеньку. Огромный письменный стол, за которым так славно работалось Суровцову и в ящиках которого лежали его многочисленные бумаги, был даже не покрашен, а только покрыт простою чёрною клеёнкою, а тумбы под горшками прекрасных цветов, воспитанных чуть не от семечка заботами Суровцова, были не что иное, как дубовые обрубки, ровные и круглые, будто вылитые из чугуна. Зато на каждый трёхкопеечный горшок был надет прехорошенький бумажный футляр с каким-нибудь красивым букетом, набросанным Суровцовым двумя-тремя ударами кисти. Два отличные соловья, пойманные в рощах Суровцова, заливались наперегонку друг перед другом в лозовых клетках, искусно сплетённых подпаском Архипкою за две шапки яблок. Впрочем, в этом кабинете не всё было доморощенное: в нём можно было видеть и вещи, весьма необычные для Шишовского уезда: тут был дорогой микроскоп со множеством гистологических и других препаратов, редкие альбомы фотографий и гравюр, интересные коллекции животных и растений из далёких стран мира и много другого, чего не увидишь ни у провинциального магната, ни у деревенского простодушного хлебосола. Это были единственные сокровища бывшего профессора, составлявшие весь вещественный результат его учёных трудов. Дверь из кабинета выходила на широкий и глубокий балкон, весь уставленный цветами. Летом это был балкон, зимой — теплица; в пазы столбов вставлялись рамы разобранных дедовых хором и проводилось железною трубою тепло из нижней топки дома. Суровцов своими руками смастерил садовую мебель из берёзовых веток, на манер виденной им за границею, и уставил ею балкон. Так как огромные старые черёмухи почти вплотную закрывали его сверху, то даже не было необходимости устраивать над ним навеса от дождя или солнца. Самою лучшею маркизою были эти живые шатры, то сквозившие зелёным золотом, то обсыпавшие балкон душистым снегом весенних цветов. С мая до октября это было любимое место для Суровцова: тут он занимался делами, читал, рисовал, обедал, даже спал. Он был тут разом во дворе и доме, в хозяйстве и за пером.