Чернозёмные поля

После микроскопа Надя потребовала альбомы Суровцова и пересмотрела их с напряжённым вниманием. Каждая работа её Анатолия должна иметь значение; поэтому Надя употребляла всё своё восемнадцатилетнее глубокомыслие, чтобы уразуметь смысл разных бесцеремонных набросков с натуры, изобильно наполнявших путевые тетради Суровцова. Напрасно Анатолий предлагал ей лучше заняться гётевским альбомом Каульбаха, чем его пачкотнёю, интересною только для автора. Надя крепко задалась мыслию, что Анатолий ничего не делает попусту, и усиленно старалась стать на его собственную точку зрения, чтобы оценить достоинство его этюдов. Типы швейцарских баб, в их уродливых шляпах à la Don Basilio, швейцарских пастухов и охотников, перемешанные с отрывками горных ландшафтов, с мордами быков и коз, сбили с толку Надю.

— Отчего вы ничего не кончили? У вас столько начато, — нерешительно спросила она.

— Это мои учебные тетради, этюды, — отвечал Суровцов. — Сегодня схватил удачную игру света, завтра характерную физиономию, там зверя, там гору… Природа — единственный гениальный учитель рисования, и я у него беру уроки. Это и дешевле, и вернее. Школьные труды и цените по-школьному.

— О, я понимаю, — перебила его Надя. — Хоть это и этюды, а сейчас видна искусная рука: всё живо, как в натуре.

— Бросьте-ка теперь школьника и возьмитесь за мастера, — улыбаясь предложил Суровцов, подавая Наде фотографическую галерею гётевских женщин, привезённую им из Мюнхена. — Тут есть чем полюбоваться.

— Это чьи? — спросила Надя.

— Каульбаха.

— Ведь это немец, Каульбах? Он знаменит чем-нибудь?

— Каульбах… о, да… очень знаменит. Это немецких Рафаэль, царь современной живописи. Это мой большой любимец.

Надя смотрела снизу в говоривший рот Суровцова с серьёзным до благоговейности выражением лица. Ей всегда хотелось, чтобы Анатолий говорил ей побольше обо всём, что он знает и чего она не знала, но она обыкновенно стыдилась прямо просить его об этом, а ждала, что Анатолий сам почует, что ей нужно.

Надя иногда читала в книгах то же самое, о чём говорил с ней Анатолий. Но в книгах всё это было непонятно и неинтересно; в устах же Анатолия то же самое делалось ясно, как день, и влекло к себе со страстью помыслы Нади.

— Кто это такой, Анатолий Николаевич, с палкою в руках? — спросила Надя, указывая на картину.

— Это Доротея; вы не читали «Германа и Доротею»? Она есть в русском переводе.

— Нет, я не читала. Я ведь вообще мало читала и мало знаю. Расскажите мне про Доротею: её фигура мне очень нравится.

Суровцов описал в нескольких словах характер Доротеи и объяснил сцену бегства, изображённую у Каульбаха.

— О, бедные крошки! Смотрите, как они пищат на возу! — горячилась Надя, теперь только поняв весь смысл картины. — И она им всем помогала? Я сейчас увидела, что она прекрасная девушка. У неё такое доброе лицо; конечно, она должна им помочь… молодая, здоровая…

— Доротея тут — чистая Надя! — вскрикнула Лиза, прильнувшая было к самой картине своими близорукими глазами. — Не правда ли, Анатолий Николаевич, ужасно похожа?

— Как вам сказать, — отвечал Суровцов, с трудом подавляя внутреннее волнение. Он давно видел Надю во всех гётевских красавицах Каульбаха, от Миньоны до Доротеи; у каждой из них, конечно, не доставало чего-нибудь; но всё, чем они пленяли его порознь, Суровцов самым искренним образом отыскал в одной Наде: в ней и южная стройность Доры, и идеальность серафима, как в Миньоне, и счастливая домовитость Шарлотты, и die volle Gesundheit der Glieder, как в могучем теле Доротеи. Суровцову смерть хотелось высказать по этому случаю какое-то чудовищное преувеличение, которое он считал самою скромною оценкою Надиной красоты; но, к своему благополучию, он не решился на такую отвагу и только произнёс: — Вообще фигуры Каульбаха несколько напоминают тип Надежды Трофимовны; вот хоть бы Миньона, — вот эта, что сидит с арфою, — или Дора, встречающая Алексиса, сильно напоминают… Та же стройность,, тот же прекрасный рост…

— Кто эта Миньона? Отчего она с крыльями? — поспешно перебила Надя, запылав до ушей; и как ни чужда была пустого тщеславия её детская душа, она с тайным трепетом счастия вперила разгоревшиеся глазки в статную фигуру итальянки, охваченной рукою молодого рыбака. «Где я? Какая я? Какою я кажусь ему?» — настойчиво твердил в её сердце внутренний голос.

Суровцову пришлось объяснять три совершенно различных типа женщин, созданных Гёте и воплощённых гениальным карандашом Каульбаха в такие же совершенно различные, но одинаково до идеальности прекрасные женские образы. Сравнения и намёки его, против его воли, были до такой степени близки к Наде, что это заметила уже не только Надя, но и Лиза, хотя сам Анатолий Николаевич от души воображал, что он утешает одного себя, не возбуждая ни в ком ни малейшей догадки о своих междустрочных мыслях.

— Если бы у меня всегда был такой учитель! Как бы я много научилась, — наивно вздохнула Надя. — Знаете ли, Анатолий Николаевич, то, что вы говорите, я всё понимаю, до одного слова. А когда я читаю книги, даже те, которые вы мне советуете, я понимаю мало, и они мне надоедают.

— Какова наша Надя, Анатолий Николаевич! — захохотала Лиза. — Вечно удружит такою откровенностью, что и сказать не найдёшься!

Лиза давно знала об отношениях своей сестры и её подмывало подвинуть дело поближе к какому-нибудь концу, поэтому она нарочно прибавила:

— Вы слышали, Анатолий Николаевич, какое желание высказала Надя? Что вы ответите на него?

— Надежда Трофимовна развивает во мне тщеславие, — отшучивался Суровцов. — Я и в самом деле сочту себя за Златоуста.

— Глупенькие вы дети! — прошептала Лиза, вставая с места и с насмешливой улыбкой покачав головою Наде и Суровцову. — Хотите сказать одно, а говорите вздор!

И Суровцов, и Надя, невольно вздрогнув, взглянули друг на друга и потом на Лизу. Она сходила по ступенькам в сад, беспечно напевая какую-то песенку и осторожно подымая оборки своего платья.

«Что это значит?» — шевельнулось в душе Суровцова.

«Ах, какая она дура, эта Лиза! — думала совсем растерянная Надя. — Всегда вдруг брякнет так…».

«Глупенькие вы дети, — размышлял Суровцов, машинально переменяя картинки перед Надею. — Стало быть, они все знают? Уж не сказать ли Лизе? Она такая добрая и весёлая».

— Посмотрите на этих заблудившихся мальчиков, как они перепуганы, — говорил он Наде.

— Кто этот страшный старик около них? — спрашивал для приличия голос Нади. А сердце её говорило: «И вправду, отчего он не скажет ничего? Но ведь он же не в самом деле глупенький ребёнок… Верно, нельзя говорить… А может быть, он не хочет говорить… Чего? Разве я знаю наверное? Нет, нет, я наверное знаю… Он — мой, я — его!»

— Это взято из народных германских сказок. Нечто вроде лешего, старый гном, — отвечал голос Суровцова. А сам Суровцов говорил совсем о другом: «Надо положить этому конец; Надя — сама правда. Что я робею? Разве она оскорбится моим признанием? Она мне скажет честно и прямо: да или нет, моя или не моя. О, она скажет: моя, иначе быть не может, другого исхода мне нет и не будет».

Лиза нарочно увела с собою в сад всех сестёр, а Трофим Иванович ещё прежде отправился в купальню с мальчишкой-садовником.

— Как вам нравится Шарлотта, Надежда Трофимовна? — спросил нетвёрдым голосом Суровцов, быстро оглядевшись кругом и решившись покончить дело сразу. Голова у него немножко кружилась, как будто он стоял на корабле в изрядную качку.

Надя почуяла в голосе Суровцова что-то необыкновенное, и, подняв глаза, с некоторым испугом заметила, что они остались одни. Суровцов подносил ей новую картину: Шарлотта, оделяющая детей хлебом; в дверях на заднем плане был виден Вертер, безмолвно наблюдающий идиллическую семейную сцену.

— Мне кажется, вам должна быть особенно симпатична личность Шарлотты, — продолжал, не дожидаясь ответа, Суровцов несвойственным ему торопливым голосом. — Вас всего легче представить себе Шарлоттою, именно в этот момент, оделяющею и утешающею всю эту крохотную пищащую братию. Вы рождены матерью и хозяйкою семьи.