Чернозёмные поля

На всё гумно идут остроты и шутки, от которых разбежались бы, заткнув уши, зажмуря глаза, наши светские барышни. Но лапотные барышни привыкли не обижаться на своих лапотных кавалеров. Только дружным хохотом и такими же бесцеремонными шутками отвечают они на самые бесцеремонные мужицкие шутки.

Тимофей уже подходил к толпе зазевавшихся баб.

— Ишь, гладёны, уставились! Чего подпёрли хребтами одонок? Небойсь, не повалится! Носи живо! На убой вас, что ли, кормить, демонов!

Целая вереница баб, по два снопа за плечами, потянулась к току. Впереди всех шла рослая, румяная, широкоплечая Апроська, ступая дюжими ногами твёрдо и смело, как степная кобылица, не знающая упряжи; закинув за плечи здоровенные руки, с двумя тяжёлыми и длинными снопами, локтями вперёд, она открыла высокую грудь, туго бившуюся в обтягивавшей её миткалевой рубахе.

— Здравствуйте, бабочки! — весело крикнула Лида, прыгая через солому на ток. — Вот и мы к вам…

— Здравствуйте, барышня милая! Здравствуйте, матушка барыня, — ответили тоже весело спасские бабы. — Помогать нам пришли?

— А вы думаете, мы бы не сумели молотить? — храбрилась Лида. — Вот ещё! Ещё как бы молотили!

— И где ж таки вам, барышня-голубчик, делом этим мужицким заниматься! — серьёзно возразила Арина. — Ручки у вас нежные, к работе непривычны; это вот нашим посконным рукам так! Ишь, какие корявые стали, музоль на музоли! Ишь ты!.. — Арина протянула Лиде свою худую старую руку, всю загорелую и истрескавшуюся. — Места живого нет! Жилы повытянулись, кожа потрескалась, позакоптела на пыли да на солнце. А ведь тоже смолоду белые у меня были руки да пухлые… Не хуже вон у той девки, у толстой… у Апроськи.

Лида с сожалением и отвращением, будто кости мертвеца, рассматривала бабью руку, иссохшую на работе.

— А Василий твой здесь, Арина? — спросила Надя.

— Здесь, матушка Надежда Трофимовна, здесь; нынче нас всех, почитай, согнали. Ишь, сила стоит!

Лида уже была на середине тока и схватила первый попавшийся цеп.

— Бабочки, можно помолотить? Чей это цеп?

— Можно, можно, барышня, что нужды! Изволь, побалуйся…

Лида неловко подняла цеп, и когда хотела опустить его, то он чуть не вырвался у ней из рук, било почти не моталось. Бабы и девки с удивлённой усмешкой следили за проказами Лиды.

— Барышня, да не так! Ты замахнись им! — советовали ей кругом.

Лида попробовала замахнуться и чуть было не перекинулась назад; в плече у ней стало ломить от неверного взмаха. Чем дальше, тем хуже; вторым взмахом цепа чуть не убила соседнюю бабу.

— Нет, барышня! Это ты не по закону! — со смехом говорила Фёкла, отбирая у Лиды свой цеп. — Ты вон глянь-ка, как мы молотим, да и приноровись сама.

— Не давайте ей в руки цепа, бабочки. моей проказнице, — шутливо просила генеральша. — А то она вам весь хлеб сразу перемолотит.

Бабы обрадовались случаю дать отдых рукам и позевать на барские наряды. Никто не принимался за работу; Тимофей не осмеливался прервать барской беседы с бабами.

— О нет! Это ужасно трудно! Я никак не думала, чтоб так трудно было молотить! — вскричала Лида, бросая цеп и вся раскрасневшись от усилий и смущенья. — Как это вы, бабочки, можете молотить так долго? С утра и до вечера?

— Дело наше такое, мужицкое, барышня: и рады бы на печь, а надо за цеп. За нас, барышня, некому работать. Мы и за вас работаем, и за себя работаем.

— Вот барышня-разумница, дай Бог ей здоровья! — вмешалась вольнодумная Фёкла. — И правду она говорит, нешто под силу бабе такая-то работа? Руками машешь, машешь день-деньской, как мельница ветряная, домой придёшь — все твои косточки болят. А мужик этого знать не хочет! Говорит, печку истопи, портки мне помой, коров подой… Тимофей-то Фёдорович разве рано отпустит, староста ваш? Коров уже кою пору пригонят, а мы только цепы кладём, идём солому убирать, вороха… Что ж, я и при нём скажу…

— Ноне тебе не Петровки, — сдержанно, но всё-таки сурово заметил Тимофей. — День девять часов стал, успеешь выспаться. Деньги с господ берёшь хоть бы и летом, давай и работу вполне. Тебе в день пятнадцать копеек, другой пятнадцать — наберётся порядком. Ишь вас тугà какая нашла. Да кажный Божий день так-то.

— Как, мама? Только пятнадцать копеек? — с искренними изумлением вскрикнула Лида. — Неужели так дёшево?

— Не говори этого при народе, — остановила её по-французски генеральша. — Ты должна понять, что их точка зрения совсем другая. Для бабы пятнадцать копеек Бог знает какая сумма!

— Уж мы и то просили Ивана Семёновича, — подхватила между тем Фёкла, — чтоб он хоть по двугривенничку на бабу положил. Уж так-то мы бы, барышня милая, старались вам. А то что пятнадцать копеек! Лаптей больше изобьёшь.

— В своём горбу убытка не бывает! Пятнадцать копеек на печи не подымешь, — философствовал Тимофей.

— Нет, мама, пожалуйста, прибавь им; это невозможно — пятнадцать копеек! — приставала по-французски Лида. — Позволь мне сказать им, что прибавят. Это ужас, что за цена!

— Ma chère, это неловко; ты знаешь, что Иван Семёнович…

— Нет, я скажу, скажу! — всё настойчивее твердила Лида. — Голубчик, мамочка, я тебе все ножки исцелую, пожалуйста, позволь…

— Лиди, дружок, ты знаешь, я всегда с удовольствием облегчаю участь бедных людей, — слабо отбивалась генеральша. — Но ведь, согласись, есть же известный порядок…

— Так можно сказать, мама? Миленькая, ангелочек, я непременно скажу! Они все будут рады.

— Ах, какая ты несносная, Лиди; ты постоянно заставляешь меня плясать по своей дудке и делать всякий вздор.

— Послушайте, бабочки, я попросила маму, мама говорит, что она прикажет вам платить ещё по гривеннику, — объявила Лида, вся сияющая удовольствием. — Правда ведь, мамочка?

— Ты, Лиди, приводишь меня в отчаянье своею ветреностью и самовольством, — по-французски отвечала Татьяна Сергеевна и прибавила сейчас же по-русски своим обычным ласковым голосом. — Ну, что ж делать, бабочки! Моя баловница хочет вас побаловать. Уж попрошу Ивана Семёновича назначить вам по двадцати пяти копеек на день, хоть он и будто меня журить за это. Видите, бабочки, вырастила себе дочку на свою шею…

— Вот благодарим покорно милую барышню и барыню старую, — заговорили бабы. — На бабью нашу нужду нам копеечку накинули. А мы уж работать вам постараемся.

Бабы были очень довольны; Лида, Надя, все Коптевы и того больше. Генеральша чувствовала себя опять в роли благодетельной феи, и стало быть, тоже была довольна.

Только Тимофей мрачно потягивал носом и хмурился на ржаной скирд.

— Стало, и мужикам прикажете прибавить? — спросил он через минуту.

— Каким мужикам? За что? — озадачилась генеральша.

— Таперича мужик получал двадцать копеек на день; мужицкую работу с бабьей сменять не приходится; мужику надо тоже гривенник надбавить, — уверенно заметил Тимофей.

— Ах да… Ну конечно, конечно… само собою, — говорила растерянная генеральша, только теперь догадавшаяся, что мужик получал на её работе больше бабы.

— Ну, прощайте, бабочки! — опять крикнула Лида. — Хотите, я вам яблоков пришлю? У нас сегодня мочат яблоки!

— Пришлите, барышня-голубушка! Нам яблочков-то смерть хочется! — кричали в ответ бабы. — В сад к вам садовники не пущают, купить не на што.

— Смотрите же, поделите хорошенько, я вам пришлю три сотни.

— И на том спасибо, — отвечала развязная Фёкла, и сейчас же прибавила, обращаясь к бабам: — Вот, бабы, житьё господам, подумаешь! Коли б я была барыней, всё бы яблоки да пироги ела, и не смотрела бы на хлеб. Работы за ними никакой, только знай выбирай, как бы послаже съесть да помягче лечь. Не то что нам с вами, бабы!

Татьяна Сергеевна была не особенная охотница до мужицкой философии подобного рода и всегда имела на самом дурном замечании мыслителей и мыслительниц, останавливавшихся на таких щекотливых вопросах. Но так как, по её убеждению, простой народ во всех необходимых случаях следовало вразумлять пословицами и изречениями священного писания, то она с помощью этого духовного оружия поспешила направить помыслы баб на более безопасный путь.