Собрание сочинений. Том 2. Отважные мореплаватели. Свет погас. История Бадалии Херодсфут

И все эти люди мало-помалу приняли за правило обращаться к Бадалии за справками личного характера, чтобы вернее прийти на помощь нуждающимся, в надежде на окончательный переворот в нравах Геннисон-стрит. Ее ответы были малоутешительны, но она обладала специальными познаниями в этой области и непоколебимо верила в справедливость своих суждений.

— Я сама с Геннисон-стрит, — говорила она суровой мистрис Джессель. — Я знаю, в чем тут дело Я хочу, но они не хотят вашей религии, мэм, и никакой не хотят. Извините меня. Все это прекрасно, когда они умирают, но прежде чем умереть, они больше всего хотят есть. Мужчины часто прибегают к разным хитростям. Вот почему Ник Лапворт сказал вам, что он желает, чтобы его помазали муром и тому подобное. Он никогда не будет жить иначе, чем жил, и жена его не захочет отказаться от всех тех хороших вещей и денег, которые вы ей даете. И они не дойдут до нищеты, покуда они что-нибудь получают. Женщины — те не так плутуют, да им и не до того, они вечно заняты своими родами. Но что же им делать? Если они могут где-нибудь что-нибудь получать, почему же не постараться? Покуда она жива — для женщины ужасно оказаться выброшенной на Геннисон-стрит.

— Уверены ли вы в том, что мистрис Херодсфут такая особа, на которую можно положиться? — сказала м-с Джессель викарию вскоре после этого разговора. — Она, по-видимому, совершенная безбожница, по крайней мере, на словах.

Курат был того же мнения. Она была безбожница с точки зрения м-с Джессель, но не думает ли м-с Джессель, что Бадалия, именно потому, что она знает Геннисон-стрит и ее нужды как никто другой, могла бы служить скромным посредником при раздаче милостыни, действуя из самых чистых побуждений, и что через нее — если бы общество Чайной Чашки определило, ну, скажем, пять шиллингов в неделю, а сестрицы Красного Алмаза около этого или немного больше, ну и он, конечно, мог бы давать еще некоторое количество, так, чтобы в общем получилась не слишком большая сумма — можно было бы раздавать эти деньги среди ее товарок?

М-с Джессель сама была бы не прочь иметь больше свободного времени, чтобы заняться духовными нуждами некоторых широкоплечих, крепкосложенных людей, которые в живописных позах рассаживались на задних лавочках во время ее благотворительных собраний и искали истину, а это так же важно, как серебро, особенно когда знаешь его действительную ценность.

— Но она будет помогать своим собственным друзьям, — сказала м-с Джессель.

Викарий завел речь о радости такой помощи и, искусно польстив м-с Джессель, достиг своей цели. Бадалия, к ее неограниченной гордости, были призвана к распределению денежных сумм между бедными, результатов недельного сбора на нужды Геннисон-стрит.

— Я не знаю, сколько мы сможем давать вам каждую неделю, — сказал ей викарий. — Но вот вам для начала семнадцать шиллингов. Распределите их, как найдете нужным, между теми, кого вы знаете, но только скажите мне, как вы их истратили, чтобы нам не запутаться с отчетом. — Понимаете?

— О, да. Не много ли это? — сказала Бадалия, глядя на белые монеты, лежавшие на ее ладони. Но в ее жилах уже загорелся священный трепет, знакомый всем, кто был облечен властью администратора! — Сапоги — это прежде всего, если только они не из очень старых, а то все равно никто не захочет их носить, если не сделать новые каблуки и подметки; а потом — студень, и, я думаю, надо купить этого портвейна, но все это вместе станет в копеечку! Будет удобнее, если я буду считать по четверти гинеи. И я заведу себе записную книжку, как я это делала раньше, когда Том еще не ушел вместе с этой плосколицей неряхой. Кроме нас с ним — ни у кого не было записной книги.

Она купила большую тетрадь — ее неопытная в писании рука требовала большого простора, — и в ней она стала записывать историю своей борьбы с нуждою Геннисон-стрит, в смелых выражениях, как подобает генералу, и имея в виду только себя и его преподобие Евстасия Ханна, потому что ничьи другие глаза не заглядывали в нее.

Но в скором времени на страницах тетрадки появились маслянистые пятна, следы керосина — мать Ласкар-Лу, ограбленная в своей доле кушанья, приносимого ее дочери, делала набеги на комнату Бадалии на Геннисон-стрит, № 17, и вступала с нею в борьбу, нанося ущерб лампе и собственным волосам.

Было очень тяжело проходить с бутылкой драгоценного «портвейна» в одной руке и тетрадкой — в другой среди этого вечно жаждавшего населения; и к маслянистым пятнам в тетради прибавились еще красные пятна. Но его преподобие Евстасий Ханна, вникая в содержание тетради, никогда не делал никаких замечаний. Продиктованные великодушным порывом каракули сами рассказывали свою историю: каждую субботу вечером Бадалия помещала на полях исписанной тетрадки следующие добавления:

— Я его назвала в лицо ленивым попрошайкой. Он не хочет никакой работы, потому что он… извините меня, сэр… Может быть, вы будете читать дальше?

Викарий продолжал:

— Так сестра Ева была там? — мягко спросил викарий. Милосердие было теперь священным долгом сестры Евы, но в глазах мужчины каждый акт ее ежедневного труда являлся выражением ангельской нежности и доброты — чем-то таким, что всегда вызывало восхищение.

— Да, сэр. Она пошла в общежитие сестер и принесла оттуда свое собственное постельное белье. Все с чудными метками. Продолжайте, сэр. Это составляет все вместе 4 или 3 пенса.

— У них произошла драка, сэр, — сказала Бадалия. — Не со мной. Это ее муж, вернувшись домой не вовремя, попросил мяса, так что я должна была постучать в дверь к соседу, а снизу пришел этот мулат, который продает трости с кинжалом. — Мюлей, — говорю я ему, — слушайте, вы, толстое черное животное, подите и убейте вон ту толстую белую скотину. — Я знала, что я не могу справиться одна с полупьяным Томом Локхартом, который успел уже завладеть мясом. — Я его поколочу, — говорит Мюлей, и так и сделал, и даже верхушка перекладины над крыльцом сломалась от их возни, но зато она получила обратно свое жаркое, а Тому здорово влетело. Может быть, пойдем дальше, сэр?

— Нет, я думаю, что здесь все в порядке. Я подпишу наш отчет за неделю, — сказал викарий. Люди очень легко привыкают к таким вещам, как те, что носят унизительное название человеческих документов.

— Ребенок м-с Чернер заболел дифтеритом, — сказала Бадалия, собираясь уходить.

— Где это? Это те Чернеры, что живут в Пэнтер-аллее, или другие — с Хоутен-стрит?

— С Хоутен-стрит. Те, что жили на Пэнтер-аллее, продали все и выбрались оттуда.

— Сестра Ева проводит одну ночь в неделю у постели старой м-с Пробин с Хоутен-стрит, не правда ли? — тревожно спросил викарий.

— Да, но больше она не будет туда ходить. Я взяла на себя м-с Пробин. Я не могу говорить с ней о религии, но она и не хочет этого; а мисс Ева не хочет дифтерита, хотя она не признается в этом. Вы не должны бояться за мисс Еву.

— Но вы, вы можете подхватить дифтерит.

— А может быть, и не подхвачу — Она взглянула на викария, и глаза ее загорелись под бахромой. — А может быть, я бы даже хотела подхватить его, и вы знаете почему.

Викарий задумался над этими словами, но не надолго; мысли его перешли к мисс Еве, он представил себе ее фигуру в скромном плаще и в капоре с лентами, завязанными под подбородком. И тут он совершенно забыл о Бадалии.