Избранное

Я выжидал момент, чтобы распрощаться, но мой знакомый снова покрутил тросточкой и посмотрел на меня взглядом, полным ощущения собственной ответственности.

Да, его ждут нелегкие дни. Обязанности будут крайне сложные, потребуется мобилизовать весь опыт, всю расчетливость и все организаторские способности, а кроме того, гм, кроме того, руководство партии недавно упросило его, просто вынудило дать обещание выставить свою кандидатуру на ближайших выборах, причем, скорее всего, в трудном округе, от которого в альтинг избираются два депутата, так что борьба будет идти за каждый голос. Руководство партии уже не может больше доверить Сньоульвюру представлять партию в альтинге: старик совсем одряхлел, стал худо соображать, бывает, храпит на заседаниях и даже, когда ему взбредет в голову, действует вразрез с важными решениями руководства — так, он хотел было согласиться с повышением ввозной пошлины на ночные горшки. Мой знакомый уже начал готовиться к политической борьбе: стал читать бюллетени альтинга, составлять проекты выхода из нынешнего трудного экономического положения, он день и ночь думает над тем, как остановить бегство народа из деревни. Недавно он беседовал со своим приятелем, депутатом альтинга Баурдюром Нильссоном из Акрара, и хоть в политике они непримиримые противники, но тем не менее единодушны в том, что самое верное было бы отправить всех этих недовольных в деревню, где бы они могли заработать себе на харчи. Лошадки не жрут ни керосина, ни бензина, коровки никогда не напорются на мину, а овечкам нашим нечего бояться немецких подводных лодок…

— Прости, — перебил я его. — Я на работу тороплюсь. Боюсь, мне пора бежать.

— Давай-давай, Палли, вы, книжники, в другом мире живете, ни за что вы не в ответе, — добродушно произнес он и похлопал меня по плечу. — Кстати, работу нашел? Ты вроде бы искал.

Глядя себе под ноги, я поведал, где теперь служу. Когда я поднял глаза и собрался попрощаться, в его взгляде можно было прочесть изумление, даже благоговение, словно я продемонстрировал ему большой Рыцарский крест со звездой [80].

— Журналист? В «Светоче»?

— Да.

Он искренне поздравил меня, схватил за руку, долго тряс ее, словно качал помпу, а на прощание снял шляпу. Но не успел я сделать и нескольких шагов, как он окликнул меня:

— Паудль! Паудль Йоунссон!

Не могу, слишком уж он разговорчив, подумал я — и остановился.

Помахивая тросточкой, десятник вразвалку подошел ко мне. Он понимает, что я тороплюсь, у меня ведь ответственная работа, но вот ему пришла идея позвать меня на сегодняшнее собрание, последний культурный вечер, который этой весной проводит Партия прогресса. Жена у него простужена, а детям на такие собрания ходить еще рано.

Накануне Кристин сказала, что сегодня вечером ей уйти из дому не удастся. Я нуждался в интеллектуальном импульсе и никогда не бывал на подобных собраниях. Кроме того, мой знакомый явно очень хотел, чтобы приглашение было принято. Я поблагодарил и обещал прийти.

— Зайди за мной в девятом часу, — сказал он. — А пока всего хорошего, Паудль, всего тебе самого хорошего!

Он снова снял шляпу, черную, с загнутыми кверху полями.

Через несколько дней загадки, которые нам подносит жизнь, привели меня в полное смятение. Вальтоур открыл мне, что Студиозус, автор текстов к танцевальным мелодиям, не кто иной, как… Впрочем, подождем, я собираюсь коротко рассказать о собрании Партии прогресса, вспомнить в ночной тиши, каким мне впервые весною 1940 года представился Финнбойи — Финнбойи Ингоульфссон, человек, который иногда является мне во сне и улыбается так, что я в ужасе просыпаюсь.

— Ты, конечно, сможешь упомянуть обо мне в вашем журнале, если меня заставят выставить свою кандидатуру, — говорил по дороге десятник, неустанно крутя тросточкой, словно отгоняя комаров. — Уверен, что статья человека далекого от политики будет полезна избирательной кампании, с мнением нейтральных интеллектуалов, даже молодых, очень считаются. А?

— Разве?

— Если у них есть чувство ответственности.

— Возможно, — ответил я как нейтральный интеллектуал и посмотрел на сухой тротуар. — Хорошая сегодня погода.

— Подумай, милый Паудль, об этом на досуге, выборы еще не скоро, но время летит, — сказал он и двинулся через Адальстрайти к гостинице «Исландия». — Тебе надо бы написать воспоминания о дорожных работах и напечатать их в «Светоче». Тебе ведь нравилось в моей артели? И десятник тоже был по душе?

— Конечно.

Снимая пальто и галоши, он раскланялся с несколькими женщинами и мужчинами. Похоже, все, кто явился на собрание, кроме меня, были в галошах. (Один из министров от Партии прогресса, выступая по радио, как-то сказал, что галоши следует носить не только в снег и дождь, но также и в сухую погоду: надо беречь дорогие кожаные подошвы — экономить валюту.) Мой десятник производил весьма внушительное впечатление, шествуя передо мной в зал и кивая направо и налево. Он уселся за небольшой столик у самой трибуны, установленной посередине сцены.

— Садись, Паудль, — сказал он и, вздохнув, отметил: — Обоих министров нет.

Он принялся знакомить меня с публикой в зале, вполголоса называя имена, перечисляя заслуги перед партией и народом и даже сообщая, кто откуда родом. Казалось, он знал всё про всех. Я увидел депутатов альтинга и государственных чиновников, директоров, управляющих, заведующих, учителей, консультантов, уполномоченных, кассиров, секретарей и прочих. Мне были показаны бывшие председатели кооперативов и лидеры округов, бывшие крупные фермеры, сельские старосты, члены советов сислы, гомеопаты, строители церквей, знаменитые лошадники и охотники на лис. Дважды он показывал пальцем на неудачников — крестьян, которые так скверно вели хозяйство, что им пришлось, несмотря на помощь Кризисного фонда, оставить свои хутора и податься в столицу, где они тоже не преуспели, вечно ныли и цапались, как это нередко бывает с несостоявшимися политиками. Несколько лидеров и столпов Партии прогресса, которые, согласно церковным книгам, не могли похвастаться знатностью происхождения и выбились в люди только благодаря собственным усилиям, оказались, как уверял мой десятник, внебрачными сыновьями виднейших исландских деятелей и даже английских лордов и графов, которые здесь у нас ловили лосося и… ладно, не будем. Вон та женщина в броском платье, Гюннвейг Тоурдардоухтир, — человек необычайного ума и благородства, идеалистка и прекрасный оратор, она внебрачная дочь близкого родственника Бисмарка, лицо у нее немецкое, нос выдает породу.

Он толкнул меня. Знаю я тех, что сейчас входят в зал?

Двоих я признал сразу — председателя Комиссии по защите от норок и консультанта по птицеводству, третье лицо мне было неизвестно.

Десятник вскочил, замахал рукой и крикнул:

— Гисли! Гисли, иди сюда!

К нам направился статный мужчина, лысоватый, краснощекий, толстогубый, с резкими чертами лица и сияющими голубыми глазами.

— Такой же крепкий орешек, как и я! — сказал десятник и торжественно представил нас друг другу. — Бери-ка стул, Гисли, и садись к нам.

Гисли из Дьяухнаскьоуля — родственник председателя Комиссии по защите от норок, непрерывно печатающийся журналист, который даст фору всем ученым, — поздоровался так, словно покачал помпу, с братской любовью во взоре оглядел меня, тепло отозвался о «Светоче» и сказал, что читает его с самого первого номера.

— Великолепный журнал, — проговорил он. — Событие в нашей культурной жизни.

— Что нового? — спросил десятник.

Гисли из Дьяухнаскьоуля ответил мгновенно, слова просто вылетали из него:

— Я открыл гения!

— Что? — переспросил десятник. — Гения?

Гисли из Дьяухнаскьоуля сообщил, что сегодня познакомился с двадцатилетним парнем, сыном прогрессиста из Сиглюфьёрдюра, несомненным гением, певцом на уровне лучших итальянских солистов. Он слышал, в частности, как парень пел несколько арий Риголетто.