Том 3. Франческа да Римини. Слава. Дочь Иорио. Факел под мерой. Сильнее любви. Корабль. Новеллы

Вирджинио. Ну, так что же? Разве ты из породы тех людей, которых только трубные звуки могут заставить броситься в битву и сражаться за деньги?

Коррадо (стремительно). Я из тех людей, в которых сидит дикий зверь: вдали от пустыни, среди людской толпы для него нет иного выбора, как между алчностью и убийством, между праздностью и преступлением. (Останавливается и смотрит на маску.)

Вирджинио. Всмотрись хорошенько в эту маску глухого Бетховена. Она научит тебя и мужеству, и одиночеству, и терпению, и молчаливой борьбе с самим собой. Чем уже жизнь, тем она возвышеннее, чем круче она поднимается кверху, тем более тернистым становится ее путь.

Коррадо. Чему может научить меня она? Она рождает во мне безумие и беспокойство. Когда твоя сестра играет какое-нибудь из его произведений, в глубинах моей души начинает бушевать буря, она крутит в безумном вихре все мои силы, опрокидывает их и вдребезги разбивает их о гранит скал. А после этого, как ты и сам хорошо знаешь, какая-то когтистая лапа начинает свою работу, она скребет в глубине твоего сердца и откапывает там корни самых сокровенных идеалов для того, чтобы затем растерзать их. Тогда ты весь холодеешь…

Вирджинио. Потому что я тогда чувствую, что во мне пробуждается моя настоящая жизнь вместо того будничного прозябания, которое изо дня в день подтачивает и засасывает меня.

Коррадо. Что ты называешь своей истинной жизнью?

Вирджинио. Силу, сокрытую в самодовлеющей красоте.

Коррадо. Сила без действий, без власти?

Вирджинио. Она преображает действия, нет границ ее власти. Меня, скромного инженера, пропитанного логарифмическими таблицами, тригонометрическими формулами и общими уравнениями, она превращает в двигатель неукротимой стихии, которая течет во всех живых существах, начиная с растений и кончая человеком, делает господином воды — посредницы и двигательницы, необходимой всему живому, входящей в состав нашего тела и волокна дерева, одинаково присущей нашему сердцу и виноградному зернышку, облаку и слезинке. Мне случается невольно повторять в уме своем начало трактата Леонардо, как молитву детства, так как вода действительно не что иное, как кровь и лимфа вселенной. И чем больше я ее изучаю, тем больше люблю, следуя заветам этого великого учителя, а чем больше ее люблю, тем больше учусь над ней господствовать, так как любовь превращает мое знание в искусство, а оно сливает меня с предметом моей любви, так что иногда предположение предшествует расчетам, как будто во мне родилось новое чувство и как будто все мои чувства и мысли приобрели особую остроту.

Коррадо. Из твоих слов выходит, что истинная твоя жизнь — поэзия.

Вирджинио. Но поэзия ведь — полная реальность, она — сущность вселенной, и ее я нахожу здесь, в этих сухих таблицах точно так же, как там, в линиях прекрасного Илисса. Всякая наука, поставленная в жизненные условия, становится искусством. Вот почему, приступая к черчению рек с плотинами, со шлюзами и каналами, я дерзаю ставить рядом с ватерпасом обломок речной статуи, украшавшей фасад Парфенона. Когда я укрощаю поток запрудами и отводами, когда прорезаю долину ирригационными каналами, когда запираю горный ключ в трубы и переношу его воды по отдаленному городу, когда пользуюсь громадной силой течения и водопада для колес и турбин, мне кажется, что вода бьет в моем пульсе и вечная пульсация стихии поддерживает и оживляет мои точные расчеты. Когда я определяю угол устья, сечение минимального сопротивления, давление в водопроводной трубе, откос резервуара, внутренний изгиб лопатки, ее наклон в колесе, — я чувствую, как зарождается во мне сознание стихийных сил, которое одушевляло греческого ваятеля, когда он старался изобразить в прекрасной статуе космический миф. Это древнее чувство становится во мне современным, еще более глубоким и высоким. Наука, открывая мне законы природы, еще глубже посвятила меня в весь цикл таинственных сил. Когда я провожу основную линию для своих расчетов, линию не менее трудную и тонкую, чем та, которая образует контур этого прекрасного торса, то чувствую, как инстинктивно я отдаюсь созерцанию новой красоты, потому что моя линия не передает в образе человеческом естественную энергию, а дает по моей воле толчок и ведет ее к обширному и разнообразному делу, предназначенному не для созерцания, но для действия, не для украшения мира, но для завоевания его. И вот бешеные потоки водопада сведены в русло, орошенная земля производит в изобилии хлеб, безводный город утоляет свою жажду, омывается, освещается, украшается, вооружается, облагодетельствованный расточительницей, неустанно сыплющей свои милости. И созерцая сделанное, не мертвое, как эта статуя, а живое, как мое сердце, я действительно чувствую, что «вода рождает душу», как сказано было в древности, и что благодаря ей моя жажда связана с жаждой всех остальных людей, что благодаря ей произошло чудесное образование нашей костной системы, что она — спутница человеческого труда и страданий, едкая в виде нашего пота и горькая в нашем плаче.

Коррадо. Для того чтобы утешить себя, ты ищешь в своей болезненной душе вдохновенные грезы.

Вирджинио. Нет, нет, мои грезы неизменны, и они направляют мою деятельность. Это ступени, по которым я поднимаюсь, чтобы приблизиться к моим мечтам.

Коррадо. Я не знаю, что может быть более тесно связано с действием, чем луч света с источником света. Моя самая пылкая мечта — продукт моей жизни. Я припоминаю одну мартовскую ночь, проведенную мной вдали от родины у подножия горы, увенчанной огнями костров, до нашего маленького лагеря доносились воинственные крики, оглашавшие высоты вдоль берега неизвестной нам реки, глаза мои внимательно смотрели в темную даль, ружье я держал в руках, вся моя энергия была в эту минуту напряжена, я видел вокруг себя громаду черного материка и чувствовал этот особый воздух Африки, который уже никогда не оставляет того, кто однажды вдохнул его. Улеглись, я чувствовал, как бок мой вдавливается в мягкую землю, образуя яму, которая могла бы постепенно стать моей могилой, при этой мысли все итальянские могилы, разбросанные вдоль темных дорог, блеснули в моем воображении ярче, чем огни на окружавших меня высотах, когда вражеские крики на время прерывались, я слышал дыхание моих суданцев и сомалийцев, скрытых в засаде, в листьях молочая. Ясно помню: это было 31 марта, в день весеннего равноденствия. Третьего дня минула вторая годовщина.

Вирджинио. Что же, ты отпраздновал ее?

Коррадо. Я провел ночь в игорном доме, пробуя в последний раз счастье с засаленной кредиткой в руках.

Вирджинио. Почему же ты оскорбляешь живущего в тебе героя, с таким ожесточением вытравливаешь его?

Коррадо. Живущего во мне? Следовательно, он невольник. А всякий, лишенный свободы, делается хитрым и умным или лишается разума и в безумии вновь обретает свою свободу. Живительный воздух, близость опасности, сердце, полное веселой отваги, — вот что нужно герою.

Вирджинио. Неужели ты не можешь подождать?

Коррадо. Чего ждать? Когда дерево выросло, чего же ему еще ожидать? Молнии? Но и молния опаздывает, а иногда не приходит и вовсе.

Вирджинио. Ждать, когда пробьет твой час, а пока дисциплинировать свои силы.

Коррадо. Ах, неподвижная сила в ожидании взрыва! Знакомо мне это положение. Это теперь удел многих наших современников. Они постоянно держат в руках зажженный фитиль и глядят, как он сгорает, пока не обожгут себе пальцы. Более ловкие вместо фитиля зажигают бенгальский огонь национальных цветов и кричат время от времени: «Пора! Время близко!» Какое время?

Вирджинио. Когда целое поколение стремится к новому идеалу, это признак того, что среди людской породы должны явиться великие люди.

Коррадо. Ах, Вирджинио! Идеал вне жизни, это зеркало для тщеславных и трусов. Идеал великого народа не предшествует его деяниям, он отражение его деяний в отдаленности времени. А народ тоже, что и отдельный человек. Мне стыдно, что я стал актером моего идеала, актером, на которого на улицах указывают пальцем. «Человек с широкими плечами, говорят, это Коррадо Брандо, герой Джубы. Начальник экспедиции много хвалил его за умение жарить мясо гиппопотама и зашивать неграм раны. Он хочет во что бы то ни стало вернуться в Африку. Хороша страсть! А пока он обивает пороги министерства и географического общества, а ночи проводит в игорных домах, надеясь выиграть какую-нибудь тысячу лир, в которой отказывает ему неблагодарная родина и которая ему необходима для снаряжения экспедиции. Однако почему бы ему не показывать лучше прирученных маленьких львов?» (Он горько смеется.)