Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды

Еще совсем недавно были звезды, и ночь, и безысходное одиночество. А теперь девичье лицо может заменить целый мир. С его горами и долинами, с утонувшими озерами глаз…

О милое, милое лицо!

А еще у нее есть губы. Они крепко сжаты. Они не поддаются, когда к ним прижимаются его губы.

Неожиданно от него отстраняется сначала ее плечо, затем лицо. Ребенок все еще спит. Они стоят: чужой мир.

— Иди, — просит она и за руку выводит его через двор на улицу.

И он идет домой.

Так все началось.

Есть множество вещей, о которых с Эмилем Бруном не поговоришь. В тюряге, казалось, была какая-то спайка, а теперь ее нет, есть множество вещей, о которых приходится молчать.

— Куда ты пропал вчера ночью?

— Я так устал, было так скучно…

— Наверное, потому что ушла Хильдегард Хардер?

— Ах, эта!

— И ты еще разрешаешь такой, как Врунка Ковальска с кожевенной фабрики, называть себя дурачком?

— Вранье, — только сказал Куфальт. — Все вранье. — И, видя, что Брун молчит, добавил: — С попами тоже ничего не вышло. Они тоже ничего не хотят делать, говорят, есть ведь собес. Как будто я сам не знаю!

— Ты даже не зашел к ней в комнату!

— Я вот что о тебе думал, Эмиль, — говорит Куфальт, и вид у него деловой. — Твоя деревообделочная фабрика — штука временная. Ведь ты прекрасный столяр…

— Верно, — соглашается Эмиль. — Кто одиннадцать лет столярничал в тюрьме…

— А если тебе сдать экзамен на подмастерье и наняться к настоящему мастеру, в Киль или в Гамбург, где никто тебя не знает?

Брун снова насупился:

— А деньги, дружок, где взять денежки на экзамен и на все то время, когда я ничего не буду зарабатывать? Нет, ты вчера осрамился перед всем городом. С тобой я, пожалуй, больше на танцы не пойду!

Может быть, рассказать ему? Да, можно и рассказать, ведь в конце концов он был в ее комнате, ночью, после двенадцати… Но детская кроватка и близкое милое лицо…

— А что, если мне пойти вместо тебя к директору и поговорить о тебе? — спрашивает Куфальт. — Ведь существует же фонд помощи бывшим заключенным. И есть резон помочь тебе, ведь ты получил бы приличную работу.

— Ты не сможешь это пробить, — примирительным тоном отвечает Эмиль. — Совет инспекторов будет против.

— Значит, я пойду и туда, — говорит Куфальт. — Старик всегда ко мне хорошо относился. Вот увидишь…

Ночь забыта, и забыт друг, которым хотелось похвалиться перед другими и который позволил назвать себя дурачком, так и не влепив польке, как положено, пощечину.

— Вот бы стать подмастерьем у столяра, — мечтательно произносит Эмиль, — Ты не представляешь, как мне надоела эта работа. Я делаю насесты уже восемь лет. Знаю каждый взмах. А вот если бы сделать шкаф или настоящий стол, ножки из хорошего дерева…

— Я скажу директору, — заявляет Куфальт. — Но, наверное, пройдет время, прежде чем это разрешат.

— У меня время есть. Я могу подождать, — говорит Эмиль.

— Ну хорошо! Значит, завтра, — решает Куфальт. — Мне нужно подумать, как у меня со временем. На завтра у меня много дел…

— А какие у тебя дела? — спрашивает Эмиль. — Ты ведь не работаешь.

— Вот поэтому-то у меня и много дел. Я весь день в бегах. — Он делает паузу и откашливается. Смотрит на дорогу — осенняя погода, холодно, ветрено, мокро, часов шесть, — тем не менее не исключено, что Хильдегард Хардер все-таки выйдет на улицу.

Но нет, она не появляется. И он небрежно замечает:

— Наверное, скоро я буду зарабатывать десять — двенадцать марок в день.

— Брехня, — бросает Брун,

— То есть как брехня? Вовсе не брехня, — возмущенно возражает Куфальт. — Я сегодня в обед был у Фреезе…

— Не знаю, — произносит Брун. — Не знаю, кто такой Фреезе. И сколько тебе пришлось заплатить ему за это тепленькое местечко?

— Ровным счетом ничего, — выпаливает Куфальт. — Ни одного пфеннига! Сначала ко мне зашел один тип, зовут его Дитрихом. Хотел получить залог. Ну, того я здорово надул, он хотел иметь двадцать пять процентов с моих доходов. А в конце одолжил мне двадцать марок!

Куфальт хохочет, и Эмиль смеется вместе с ним, хотя ему не все здесь понятно. И Куфальт рассказывает о Дитрихе: за кружку пива и стопку водки в кабаке, вот болван, хотел отнять у меня последние деньги, вот дурак…

Теперь смеется уже Эмиль.

— Поделом ему, стервецу! А потом ты тайком от него пошел к господину Фреезе?

— Да, пошел, — отвечает Куфальт, но отвечает как-то странно.

— Мне разрешили вербовать подписчиков и собирать объявления, и за все я буду получать деньги.

— Вот это, брат, да, ну молодчина! — ликует Брун. — Если ты еще и к директору пойдешь и дело выгорит, тогда мы оба заработаем кучу денег и сможем ходить в шикарные рестораны к настоящим бабам, а все эти Врунки и Хильды пусть…

И в этот самый момент рядом с ними раздался голос:

— Нельзя ли мне на секунду переговорить с вами?

Они смущенно замолчали.

Куфальт первый пришел в себя:

— Может, я сегодня вечером еще зайду к тебе, Эмиль!

— Отлично, — сказал Эмиль. — И помни о директоре!

— Само собой! — произнес Куфальт. — Все будет хорошо, дружище! — Его голос звучал неестественно бодро. А затем Хильдегард Хардер и Вилли Куфальт, миновав темный городской парк, вышли из города.

Куфальт не зря умолчал о беседе с господином главным редактором Фреезе. Хотя «Городской и сельский вестник» был меньше «Друга отечества», тем не менее господин Фреезе наверняка был не менее важной персоной, чем господин Шалойя.

Конечно, войти к нему было нетрудно. Ждать не пришлось…

— Идите прямо, — пробормотал долговязый костлявый человек с лошадиным лицом, указывая на дверь. — Но сегодня настроение у него не ахти.

И Куфальт вошел.

За письменным столом сидел толстый, грузный, неряшливый человек с грязно-белой, как у моржа, бородкой, со съехавшим вниз пенсне.

Итак, с одной стороны письменного стола сидит господин Фреезе, а с другой — стоит Куфальт. Между ними на письменном столе куча бумаг, пивные бутылки, пузатая бутылка коньяка, рюмки. У господина Фреезе серое лицо, а вот глаза, красные, смотрят зло.

Он щурится на Куфальта, открывает рот, словно желает что-то сказать, и снова закрывает его.

— Доброе утро, — произносит Куфальт. — Я пришел к вам по совету господина Дитриха.

Фреезе крякает раз, другой, наконец ему удается прочистить глотку так, что можно разобрать:

— Вон!

Куфальт на секунду опешил. Теперь это уже не прежний Куфальт, вышедший из тюрьмы с надеждой, что все пойдет гладко, он знает, что нужно быть немного настырным, глотать обиды, собственно говоря, так же, как в тюрьме. Поэтому он задумывается, а затем произносит:

— Я, собственно, пришел как раз вопреки совету господина Дитриха!

Он стоит и ждет, как это подействует.

Господин Фреезе зло смотрит на него своими маленькими красными глазками. Он снова крякает, прочищает глотку, затем ищет глазами бутылку коньяка, мрачно кивает головой, крякает еще раз и медленно произносит:

— Молодой человек. Вы хитры. Но вам не перехитрить старого человека.

Внезапно он прерывает себя.

— Вам не мешает печка?

Куфальт теряется, оглядывается на большую белую изразцовую печь, которая пышет жаром, стараясь угадать, что же хочет услышать от него собеседник (ему хочется сказать именно это), и потому он говорит:

— Да нет, она мне не мешает.

— А мне мешает, — с трудом выговаривает господин Фреезе. — Здесь холодно, ужасно холодно. Подбросьте-ка три брикета, нет, лучше пять.

В комнате стоит ящик с брикетами угля, но нет ничего, чем можно ухватить эти черные штуковины. Куфальт оглядывается по сторонам, его осеняет идея, он берет с письменного стола бумажку, по всей видимости рукопись, этой бумажкой он берет брикеты, швыряет их в топку, следом за ними и бумагу… поворачивается и смотрит на Фреезе.

— Ну и хитер, — бормочет тот, — ну и хитер. А все-таки не перехитришь.