В зеркалах

Стол развалился под тяжестью Нунена, и Фарли принялся его душить.

— Тысяча восемьсот семьдесят четвертый! — повторял Фарли, молотя Джека затылком по обломкам стола. — Тысяча восемьсот семьдесят четвертый…

Мистер Алфьери и сенатор Райс озабоченно наблюдали, как Фарли подсунул локоть под шею Нунена и запрокинул его голову под опасным углом. Они прислушивались к реву толпы.

— Вы тут ответственное лицо, Алфьери, — сказал сенатор. — Вы обязаны вывести нас отсюда.

— Я открыл ворота у столиков, — сказал Алфьери, — но к тому времени почти все уже перелезли через ограду. Толпа вот-вот ринется на поле.

— Эй-эй! — крикнул сенатор, обращаясь к Фарли. — Хватит его душить. Идите на эстраду. Вы же все-таки проповедник.

Фарли отпустил Джека Нунена и с удивлением уставился на сенатора.

— Любезный сэр, — сказал он, — я ни к чему подобному не готов.

Джек Нунен отошел от него и сел на стул возле обломков стола.

— Я делаю патриотическое дело, — заявил он, обеими руками пытаясь поставить челюсть на место.

— Рейнхарт незаменим в подобных ситуациях, — сказал Фарли. — Надо будет выслать к ним Рейнхарта.

В шатре Рейнхарта не было — он вышел пройтись по полю.

— Идите туда, Дженсен, — сказал Алфьери. — Вы у нас единственный проповедник. Идите туда и проповедуйте, пока мы вас не скормили толпе.

— Безумие, — с горечью сказал Фарли. — Безумие, куда ни посмотришь.

Он вышел на эстраду и осторожно приблизился к микрофонам, отчаянно улыбаясь в пустоту.

— Дорогие друзья! — крикнул он. — Возлюбленные! Надо опомниться!

Рейнхарт брезгливо пробирался сквозь красный снег. Он шел по краю поля, разглядывая вопящих людей, скопившихся в нижних рядах. Иногда он помахивал им рукой.

Дама в зеленой косынке перегнулась через барьер и попыталась хлестнуть его связкой копченых сосисок.

— Вот один! — завопила она.

Мужчина с сигарой во рту прыгал на перевернутых сиденьях, размахивая желтым носовым платком.

Рейнхарт решил вернуться в шатер. Он по-военному сделал поворот кругом и пошел назад.

Мимо пробежали два охранника, преследуя человека в белой простыне.

— Друзья мои, — говорил Фарли. — Мы сейчас не делаем чести нашему делу, нашей вере и флагу. Это необходимо прекратить.

В воздух взвился человек, на руке которого была повязка со свастикой, и шлепнулся у ног Рейнхарта.

— Мои очки! — сказал человек в повязке со свастикой. — Я разбил очки.

Рейнхарт обошел его.

В середине поля бородатые люди в армейском камуфляже гонялись за чернокожими стадионными служителями, которые должны были по сигналу зажечь кресты.

— Взываю к вам нутром Христовым, — ревел Фарли, — сочтите, что вы ошиблись!

— Бей ниггеров! — откликнулись мегафоны. — Бей еврейских битников-коммунистов!

— Белым — кнут! Черных — в петлю!

В обоих концах поля два почетных караула в форме собрались под флагштоками, намереваясь защищать свои окруженные розами святыни с помощью знамен и декоративных мушкетов.

По ступенькам одного из верхних ярусов сбегал человек в розовой спортивной рубашке, размахивая боевым знаменем конфедератов и вопя во всю глотку:

— Черномазые! Черномазые!

— «О, если ты спокоен, не растерян… — декламировал Фарли, закрыв глаза и поглаживая микрофон, — когда теряют головы вокруг… И если ты своей владеешь страстью, а не тобою властвует она…»

— Бей их! — ревели мегафоны. — Бей их всех!

С верхних ярусов, мягко планируя, летели куски горящей бумаги. Рейнхарт подошел к краю эстрады и одобрительно посмотрел на Фарли.

— «…И будешь тверд в удаче и в несчастье, — продолжал Фарли, — которым в сущности цена одна!» [112]

Он увидел Рейнхарта и нырнул под микрофоны:

— Ради бога, приятель, помоги нам! Это же твоя обязанность!

В шатре выкрикивали имя Рейнхарта.

— Давайте его сюда!

Рейнхарт подошел к пандусу, ведущему на эстраду, и начал подниматься.

Но по дороге он остановился и посмотрел по сторонам. Все приняло багровый оттенок. Душевный подъем. Он выпрямился и взобрался на эстраду.

Без душевного подъема это никогда не делалось. Было слегка брутально, с долей пунктуальности, слегка по-военному, может быть, но по-другому было нельзя. От тщательности — душевный подъем. В этой каузальности — мастерство дирижера.

Дамы и господа, думал Рейнхарт, выходя к залу, который при виде его разразился аплодисментами, позвольте мне предвосхитить ваши объятия. Мы угостим вас симфонией соль-минор и продемонстрируем, какой смысл вкладывают во фразу «трогательность адажио» у Моцарта, и вы вновь будете удивлены.

Душевный подъем из тщательности. Мы стремимся к точному исполнению, думал он с колотящимся сердцем, а затем свингуем. Мы начинаем с точности, и тогда мы можем воспарить. Никакие подмены не работают: если пассаж исполнен правильно, то всё есть в партитуре. Исполнение — это всё. Сила через радость. Совершенство — да, и оно тоже. Практика — это любовь.

Без проблем. Вот как это можно сказать.

Ясность и еще раз ясность. Зимнее небо. Украшения должны исполняться внятно; каждое семечко украшения может быть раскрыто и выявлена его упорядоченная структура. Я раскрываю порядок внутри порядка, думал Рейнхарт, и преподношу его, сводя к бесконечно малым. Малейшая частица ноты в кратчайшую частицу секунды обладает собственной маленькой округлой завершенностью. Спросите меня, знаю ли я, как звучит время. Еще как знаю!

Иные думают, что время звучит так: и раз, и два, и три, — но не ваш дружок. Иные думают, что время — это когда надо ударить в барабан. Ты объясняешь им: читайте невидимое в нотном письме; они говорят, что ты умничаешь, что ты мракобес. Они тебя не понимают.

Мое время ist bestige [113].

Если бы у меня не было секретов, откуда бы я знал, кто я. Изящные секреты — такая редкость.

Рейнхарт дирижировал без палочки.

Рейнхарт подошел к пюпитру, отрывисто поклонился публике и, повернувшись, встретил испуганный взгляд первого кларнета.

— Спокойно, — сказал он первому кларнету. — Я там был. Без проблем.

Что у нас будет? «Юпитер»? [114] Нет, соль-минорная [115]. Итак.

Удивляются, почему мои Kyrie и Gloria в Реквиеме медленные, a Dies Irae [116] быстрее, чем даже у Тосканини. Темп, время. Спросите певцов почему, весело посоветовал Рейнхарт. Певцы в большинстве неважно формулируют, но они понимают почему. Мы не забегаем в accelerados и diminuendos [117] раньше, чем они обозначены, потому что знаем: в этом нет нужды. Другие забегают; мы — нет.

Мы понимаем время.

Время. Например, оркестровый пассаж в терциях и секстах перед словами Calma il tuo tormento. Non mi dir… [118]

Посреди эстрады Рейнхарт коротко, без елейности, поклонился.

Огни надвигались, и Рейнхарта прошиб пот.

— Зачем столько огней? — спросил Рейнхарт. — К чему эти микрофоны?

Он не был готов дирижировать.

Рейни бессильно привалился к дверце грузовичка С. Б. Протуэйта; С. Б. сосредоточенно наводил бинокль на въездные ворота. Внезапно он отнял бинокль от глаз и довольно усмехнулся.

Охранник с рацией поднес аппарат к уху и направился вдоль стены к воротам. Он махнул рукой охраннику у соседнего входа, и тот пошел ему навстречу.

— Я хочу заявить здесь и сейчас, — сказал старик, — что я отвергаю религию, потому что верю не в духов, а в человечество.

Рейни поглядел на него и вскочил на подножку:

— Я еду с вами, мистер. Вы должны взять меня.