Дом, в котором совершено преступление

Она порылась в сумке и вытащила оттуда маленький белый сверток, который осторожно положила на стол.

— Что это?

— Отвратительный женский гребень.

Джакомо взял сверток и развернул его: там и в самом деле лежал очень светлый, с виду черепаховый, гребень; должно быть, он принадлежал блондинке.

— Почему отвратительный?

— Потому что его забыла какая-то девка.

— Я вижу всего лишь светлый гребень, — возразил Джакомо, — с виду черепаховый; без сомнения, его употребляли, и он малость потускнел, вот и все.

— Но ты-то что об этом думаешь? Тоже считаешь, что его потеряла какая-то женщина, с которой он проводит время в Остии?

— Где ты его нашла?

— Под кроватью.

— Возможно, — медленно начал Джакомо, — что гребень принадлежит даме, которая прежде жила в этой комнате. Ты ведь знаешь, меблированные комнаты убирают кое-как.

Наступило молчание. Через минуту Эльвира опять заговорила:

— Хочу надеяться, что ты прав. Но можешь мне поверить, в ту минуту мне показалось, будто я умираю. Помню только, что я вскочила с постели, на которой сидела, подошла к окну и словно в бреду посмотрела на море. Выглянуло солнце, и под его лучами море заулыбалось, а я, сравнивая это улыбающееся море с чувством, которое…

— Море не улыбается, — внезапно прервал ее Джакомо.

— Ах, вот как! Даже так нельзя выразиться? А почему?

— Потому что у моря нет рта. Улыбаться может только рот, да и то еще не всякий, а лишь человеческий. Море способно на многое, однако улыбаться оно не может.

Вновь зазвонил телефон, на этот раз резко и протяжно. Джакомо снял трубку и поднес ее к уху. Хорошо знакомый ему голос горничной кратко сообщил, что барышни нет в Риме, она уехала на прогулку и потому не позвонила; возвратится она лишь завтра. Джакомо растерянно повторил:

— Но куда она отправилась? Погодите, почему?

В ответ он услышал лишь короткое щелканье — телефон отключился; Джакомо медленно опустил трубку на рычаг и сидел не двигаясь, уставившись на аппарат. Наконец он почувствовал что-то необычное в глубоком молчании, наступившем в комнате после его недоуменных вопросов. Джакомо медленно поднял глаза и увидел, что Эльвира вперила в него взгляд, полный нескрываемой и мстительной иронии.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — быстро сказала она.

— О чем?

— Ты думаешь о телефоне и проклинаешь его, и он представляется тебе зловещим и коварным предметом, который сообщает одни только дурные вести. А между тем, — ее голос стал пронзительным и резким, — а между тем точно так же, как море не улыбается, потому что у него нет рта, так и телефон совсем не зловещий и не коварный, это всего лишь небольшой аппарат черного цвета, устроенный так-то и так-то, у него есть диск, на который нанесены номера, есть провода и прочее. Ну как, тебе легче?

Надутая физиономия

 _{Перевод З. Потаповой}

Они довольно долго шли в молчании вдоль Аппиевой дороги по травянистой обочине, от одной ограды до другой, меж кипарисов и пиний, которые казались поблекшими и запыленными под небом, отуманенным сирокко. Сожженная трава ломалась под ногами; повсюду под прохладной тенью больших деревьев и около живописных развалин валялись остатки пикников: бумажки, жестянки, газеты. Наступило самое жаркое время дня, когда бывает безлюдно; изредка мимо пролетали автомобили, подскакивая на грубых плитах древнеримской мостовой.

Посмотрев искоса на жену, Ливио спросил внезапно:

— Да что с тобой? У тебя лицо опухло, как будто зубы болят.

Действительно, круглое хорошенькое личико жены казалось надутым, словно от воспаления или опухоли; на щеках, изменивших свои очертания, горел болезненный густой румянец.

— Со мной ничего, — процедила она сквозь зубы, — что тебе в голову взбрело?

Но вот и деревенская ограда виллы, где обитает звезда экрана; вот невысокая каменная стенка с решеткой, плотно оплетенной вьющимися розами маленькими желтыми цветочками.

— Это здесь, — сказал Ливио и пошел наперерез через поле, огибая каменную ограду. Это был заброшенный участок, где повсюду виднелись кучки отбросов, видимо, еще свежих, ибо под этим палящим зноем они издавали сильное кислое зловоние. Подальше, за краем обрыва, выделялась светлая полоска каких-то давних бетонных построек, озаренных тусклым, бледным светом померкшего неба.

Ливио прошел вдоль ограды до угла, остановился, раздвинул ветви розовых кустов, проделав глазок для объектива фотоаппарата, проверил видимость и сказал:

— Отсюда видна площадка перед виллой, куда она обязательно должна выйти. Обязательно.

— А если не выйдет?

— Должна, говорю тебе.

Ливио подобрал в куче мусора старую канистру из-под бензина, перевернул ее, уселся, положив на колени фотоаппарат, и прильнул лицом к глазку между двумя прутьями решетки.

— Сколько раз ты сюда приходил? — раздался за его спиной голос жены.

— Сегодня — пятый раз.

— Уж так тебе нужен этот снимок, а?

Ливио почувствовал в вопросе какую-то коварную, вызывающую нотку, но не придал этому значения и ответил, не отрывая глаз от отверстия:

— Очень нужен, потому что его можно очень здорово продать.

— А может, есть и другая причина?

Вот она, посыпанная гравием площадка в глубине сада. Ливио видел фасад виллы, окрашенной в красный цвет вазоны с лимонными деревьями, расставленные вдоль дорожки, обрамленную белым мрамором дверь под легким черепичным навесом. Немного правее двери выдавалась передняя часть огромного американского автомобиля, черного, сияющего всеми своими никелированными частями, очень похожего на катафалк. В мертвенном освещении сирокко мелкий белый гравий на площадке мерцал и переливался так, что, глядя на него, плыло в глазах. Ливио отвернулся и спросил с внезапным раздражением:

— Какая еще там другая причина?

Жена бродила вокруг кучи мусора в лихорадочном и угрожающем возбуждении, словно зверь в клетке. Она резко обернулась:

— Ты что думаешь, я не понимаю?

— Что?

— Тебе нужен этот снимок, чтобы иметь предлог познакомиться с ней, шляться сюда, а потом, глядишь, и стать ее любовником.

От изумления Ливио некоторое время не мог вымолвить ни слова. Наконец он медленно произнес:

— Ты так полагаешь?

— Конечно, — сказала она нерешительным и в то же время упрямым тоном, словно поняв абсурдность обвинения и в то же время решившись во что бы то ни стало стоять на своем.

— Ты и вправду думаешь, что я, Ливио Миллефьорини, голоштанный фотограф, или, как теперь говорят, "папараццо", [9] мечтаю стать любовником кинозвезды, всемирной знаменитости, миллиардерши, у которой к тому же есть муж и еще куча претендентов?

Круглое детское личико жены, более надутое, чем когда-либо, выражало одновременно нерешительность и упрямство.

— Ну да, я так и думаю, — в конце концов дерзко сказала она и, отшвырнув ногой жестянку, продолжала: — Ты что думаешь, я не заметила сегодня, как ты был недоволен, что я собралась идти вместе с тобою? А как ты радовался в прошлые разы, когда я говорила, что не пойду!

— Но, Лучия…

— Тебе нужен предлог, чтобы встретиться с ней. Снимешь ее, потом ей позвонишь, познакомитесь и начнете крутить любовь.

Ливио посмотрел было на жену, но тут же поспешно приник к глазку: ему показалось, что на площадке кто-то задвигался. Но это была не звезда, а два больших пуделя грязно-белого цвета, почти такого же, как гравий; повозившись, игриво покусывая друг друга, они помчались за угол дома и исчезли. Ливио снова обернулся к жене и произнес с глубоким убеждением:

— Ты спятила. Теперь я понимаю, почему у тебя сегодня лицо распухло. Это тебя ревность распирает.

— Нет, я не спятила. А еще я пользуюсь случаем сказать тебе: мне надоело, надоело, надоело!

Ливио подумал, что, пока дива не показывалась, стоит сделать несколько интересных снимков. Внезапно он заметил на верхней ступеньке крылечка, перед дверью, что-то блестящее. Присмотревшись через объектив, он увидел, что там стоят два бокала и бутылка виски. Быть может, звезда экрана с мужем сидела здесь накануне вечером, попивая виски и глядя на полную луну, встающую над кипарисами Аппиевой дороги. "Бокал виски при лунном свете на крылечке — вот и подпись", — подумал Ливио, щелкнув затвором и сразу же перекручивая пленку. За его спиной снова послышался голос жены, повторявшей: