Дом, в котором совершено преступление

— Дурак.

— Сама дура, раз у тебя такое представление о любви. Хочешь знать, что такое, по-моему, счастье?

— Ничего я не хочу!

— Нет, ты должна меня выслушать.

— Не хочу я ничего знать!

Она заткнула себе уши руками и упрямо смотрела в сторону моря. Разозлившись, Сильвио схватил ее за запястья, отвел ее руки в стороны и быстро проговорил:

— Счастье — это быть самим собой всегда и во всем, без компромиссов, даже ценою самого счастья. Поняла? И мы были счастливы эти два года, потому что любили друг друга, а любовь позволяет мужчине и женщине оставаться самими собой, без фальши, которая тебе так нравится. И несмотря на то, что мы ссорились, ругались, обижали друг друга, мы были счастливы. Поняла?

— Оставь меня!

— И не затыкай себе уши, когда я с тобой разговариваю, поняла? Ты должна слушать, когда я тебе говорю умные вещи, как я выслушивал твои глупости.

— Оставь меня!

Сильвио поцеловал жену в уголок рта, сам не зная, то ли с яростью, то ли с нежностью. Потом он отпустил ее и, как ни в чем не бывало, они пошли дальше. Вот наконец и ограда виллы, покрытая целым каскадом вьющихся побегов с мелкими листочками и маленькими синими цветами. За калиткой виднелась боковая стена дома, белая и гладкая, с прямым карнизом, с водосточной трубой и двумя окнами с зелеными жалюзи. Сильвио посмотрел на окна, это были окна той самой комнаты, где они с женой прожили два года, и почувствовал вдруг, как у него сжалось сердце: да, там они любили друг друга и были по-своему счастливы; это было суровое, беспокойное счастье, но зато не такое придуманное, о каком мечтала она. Жена нетерпеливо сказала:

— Ну что ж, пошли назад.

— Нет, я хочу войти.

— Зачем?

— Затем, что я знаю — в этом доме мы были счастливы, и я хочу снова побывать там, где мы так любили друг друга.

— Хороша любовь!

Сильвио пожал плечами, потом дернул за веревку, и сразу же в глубине сада раздался резкий и такой знакомый звук колокольчика. Они немного подождали, затем за оградой послышался шелест, калитка открылась, и появилась девушка лет пятнадцати, невысокая и стройная, в плотно облегающем ее фигуру свитере с глубоким вырезом на груди и в коротенькой юбке. У нее было лицо взрослой женщины, черные глаза с темными тенями, смотрящие томно и иронически, и пухлые яркие губы.

— Что вы желаете? Синьоры нет.

— Синьора все еще сдает комнаты?

— Да, сдает.

— Мы хотели бы посмотреть,

— Но они все заняты.

— Не важно, мы хотим посмотреть их на будущее.

— Пожалуйста.

Вот сад, старый, густой и запущенный, вот наружная лестница с потрескавшимися ступеньками из узорчатой майолики, усыпанная сосновыми иглами; ветви сосен склоняются над самой лестницей. Девушка сказала что-то о сковородке, стоящей на плите, и убежала. Сильвио с женой поднялись по лестнице и через дверь с цветными стеклами вошли в большую комнату.

Это была их комната, все тут осталось по-прежнему; широкая кровать с рыжим покрывалом, деревенская мебель в английском стиле, красные плитки пола, голые белые стены. В комнате, должно быть, жила какая-то супружеская пара: предметы женской и мужской одежды виднелись повсюду на вешалках, на стульях; на мраморной доске комода были аккуратно расставлены многочисленные баночки с помадой и прочие туалетные принадлежности, на кровати из-под подушки выглядывала ночная рубашка из розовой кисеи и синяя мужская пижама. Сильвио, невольно поддавшись охватившему его волнению, тихо произнес, как бы разговаривая сам с собой:

— И все же я знаю, здесь мы были счастливы.

Жена гневно воскликнула:

— Перестань! Вот, смотри, что я делаю с твоим счастьем. — Наклонившись, она плюнула на пол. Сильвио знал, что это была ее обычная манера провоцировать его и вызывать ссору, и это было совсем не похоже на ту идиллию, которую она рисовала себе в мечтах. Он много раз уже обещал себе не поддаваться на это и сохранять спокойствие, но всякий раз не мог удержаться. Так и теперь, прежде чем он успел отдать себе отчет в том, что делает, он схватил ее за обнаженные полные руки и так встряхнул, что ее пышная грудь, всколыхнувшись от толчка, чуть не выскочила из блузки.

— Это ты не умеешь любить! Ты, вместо того чтобы растрогаться, плюешь в комнате, где мы прожили два гада! — выпалил он прямо в хорошенькое, испуганное и разгневанное лицо.

Он видел, как она в бессильном гневе состроила комичную и грациозную гримаску, и захотел ее поцеловать, но вместо этого оттолкнул ее и швырнул на кровать, и когда она повалилась на нее ничком, наклонился и ударил ее кулаком по плечу. Потом он подошел к окну и стал смотреть в сад. Так он поступал всегда во время их ссор шесть лет назад; и сейчас, вспомнив об этом, он понял, что их любовь еще не прошла, потому что они оба продолжали вести себя точно так же, как тогда. В то время как он, все еще тяжело дыша, думал об обычном, хорошо знакомом ему контрасте между тишиной, в которую был погружен залитый солнцем сад, и смятением, царившим в его душе, он услышал у себя за спиной иронический голос жены:

— Так это, по-твоему, любовь, да?

Он ответил, не оборачиваясь:

— Любовь — свирепая вещь, и ты сама хочешь ее такой.

— Посмотри, вот где настоящая любовь.

Сильвио обернулся:

— Где?

— Вот у них двоих, что живут теперь в этой комнате.

— Откуда ты знаешь?

— Я это чувствую, такие вещи чувствуются. Настоящая большая любовь.

Дверь на лестницу отворилась, и показалась девушка.

— Ну, вы посмотрели комнату? Господа уезжают послезавтра.

— А кто эти господа? — вдруг спросил Сильвио,

— Иностранцы.

— И они… хорошо живут?

На лице девушки отразилось удивление:

— То есть как?

— Они любят друг друга?

— А кто их знает.

— Но это же видно, когда люди любят друг друга.

Девушка смутилась.

— Они очень старые, откуда я могу знать? Они всегда спокойны, всегда вместе.

— Старые? Как старые?

— Не знаю, старые.

— Понятно, — сказал Сильвио. — А у тебя есть жених?

— Да.

— Вы с ним ладите?

— И ладим и не ладим.

— То есть как?

— У него трудный характер.

— А у тебя?

— Он говорит, что это у меня трудный характер.

— Ну так вы любите друг друга или не любите?

— Если б мы не любили, зачем бы нам тогда быть вместе?

Одиночество

_{Перевод Ю. Мальцева}

В пять часов вечера, войдя в квартиру, уже погруженную в сумеречный полумрак, Джованни почувствовал, как его охватило одиночество. Не зажигая света, он снял в прихожей плащ, прошел в кабинет и, как робкий гость, присел на стул возле двери, закинув ногу на ногу, скрестив на груди руки и уставившись неподвижным взглядом в темноту. К тоскливому чувству одиночества теперь примешивалось еще смутное недоумение: он был один весь день, но не страдал от одиночества и только сейчас вдруг ощутил его с ужасающей остротой; так лунатик, внезапно проснувшись, замечает, что стоит на самом краю крыши. Чтобы успокоиться, Джованни попытался проанализировать это чувство, мысленно расчленить его. Он решил, что это своего рода паника и что эта паника возникает, в свою очередь, от страха почувствовать себя ущербным, ущемленным, неполноценным и потому жаждущим восполнить себя, то есть найти себе компанию. Впрочем, это было прежде всего физическое ощущение тоски, подобное чувству жажды или голода; и, как жажду и голод, ее можно было утолить только физически, то есть общением с другим человеком.

Он вспомнил, что уже не раз оставался дома один, с ним это случалось часто, потому что он недавно приехал в Рим и почти никого здесь не знал. Но раньше было иначе, тогда он был уверен, что через час, через два, вечером или хотя бы на следующее утро он увидит кого-нибудь. На этот же раз перед ним была совершенная пустота: ни в этот вечер, ни на следующий день, в воскресенье, ни даже, возможно, в понедельник он никого не увидит. Может быть, подумал он, его охватила паника именно потому, что он неожиданно обнаружил впереди пустоту стольких часов одиночества.