Демократы

— Тихо! — взревел побагровевший Радлак.

— Не будем молчать! Словацкого кандидата!

— Мы в Словакии!

— Да здравствует Петрович!

— Да здравствует Радлак!

Микеска решил, что сейчас самое время заступиться за Розвалида. Он побледнел и выкрикнул:

— Розвалид! Да здравствует Розвалид!

Это уже попахивало бунтом. Председатель сообразил, что сейчас принести победу может только отчаянная смелость. Он быстро встал и высоко поднял обе руки. Люди стали затихать, ожидая изменений в последовательности кандидатов. Председатель выпрямился, выпятил грудь, уперся подбородком в воротничок и, резко бросив руки вниз, властно изрек:

— Так надо. Это воля партии! Точка! Кому не нравится — пусть уходит!

Он выждал минуту и повторил:

— Кому не нравится, пусть уходит!

Никто не двинулся.

— Кто не подчиняется руководству, тот перестает быть членом нашей партии… Никто… — Он огляделся по сторонам, резко повернулся к бесцветному генеральному секретарю и угрожающим тоном распорядился так, чтобы все слышали: — Узнайте-ка, кто вон тот, кудрявистый, возле печки… и тот рыжий, что подпирает косяк… И тот с усищами… и вон тот в широких штанах и в чулках.

Секретарь потрусил разузнать.

— С этими господами я поговорю отдельно.

Все это были недовольные порядком кандидатур в списке.

— Заменим их… Чтоб не снился Розвалид, подаривший интернационалистам полмиллиона крон. Подождите!.. Разыщите мне, пожалуйста, редактора Сливку. Пусть он придет сюда. Дисциплина должна существовать и при демократии. Демократия не имеет ничего общего с разнузданностью. Это вам не кони удалые в чистом поле! Я дам интервью о дисциплине при демократии, о демократической диктатуре, о воле большинства, которой все должны подчиняться…

Семенянский и Петрович побежали искать редактора.

Больше никто не пикнул.

— Это — недомыслие! — выворачивал ладони председатель. — При демократии требуется послушание, это она диктует нам, как поступать. — И, словно оправдываясь перед стоящими рядом, он повторил внешне хладнокровно, но внутренне еще кипя: — Эти распоряжения отдает партия, а не отдельные люди, не мы. — Он постучал себя по груди. — Партия — это инженер, который обуздывает непокорную реку, готовую ежеминутно затопить плодородные поля. Диктатор — партия, а не индивид, а если индивид и является вождем, то партия высказывает свою волю его устами. Воля партии кристаллизуется из тысячи соображений, на тысячах совещаний… Поразительное недомыслие! Откровенно говоря, все решает не воля народа, а организованная партия и ее воля. Это все мы должны осознать.

«И кто ж эта самая — «партия»?» — иронически протянул про себя Рубар.

— А это мы, — ответил председатель на неуслышанный вопрос.

«Кто — мы?» — смеялся про себя Рубар.

— Мы, мы — партия, — услышал он председателя.

«Тут какое-то колесико логики соскочило», — думал про себя Рубар.

На первом месте остался Экрёш, на следующем — Петрович, затем — Радлак, крестьянин Дубрава, всего было выставлено пятнадцать человек, хотя больше чем на три мандата в этом избирательном округе нечего было и рассчитывать.

Изнуренный председатель, уходя в боковую комнатку, вытирал платком мокрую шею.

— Ну и народец! — тихо и брезгливо бросил он, подумав о непослушных, ничего не смыслящих в политике глупцах…

— Обскакал ты меня, — все-таки не выдержав, признался приунывший Радлак ликующему Петровичу по дороге в маленькую столовую, где был заказан скромный, интимный ужин.

— Обюрокрачиваемся и играем в чехарду, как чиновники. Ты не расстраивайся, в парламенте нас не нумеруют, никто ничего не будет знать, и жалованье нам положат одинаковое, — смеялся Петрович.

— Диктатура! — ворчал Радлак.

— Нет, демократия.

— Шел бы ты после меня — заговорил бы о диктатуре.

— Нет, — о воле большинства и дисциплине.

— Но, согласись, венгр на первом месте — это скандал! — не успокаивался Радлак.

— А шел бы он после нас — это была бы справедливость, — уточнил Петрович. — Значение многих слов зависит от того, в каком контексте они звучат. По закону — свободное волеизъявление народа, а в партии это значит — воля вождей. По закону народ — единственный источник государственной власти, в партии же источник мощи — волевой и мудрый вождь. По закону — демократия, в партии же, как ты выражаешься, — диктатура, а я говорю — дисциплина. Не сердись!

Он похлопал Радлака по плечу и, не удержавшись, на радостях подпрыгнул.

Микеска медленно спускался по лестнице к ажурным воротам, разобиженный, что его не пригласили на ужин в узком кругу. «Розвалида утопили. Хорошо еще, если он не потянет за собой и меня. Надо же было мне лезть за ним в воду!..» — невесело заключил он.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Буду депутатом

Когда после дружеского ужина адвокат Петрович прощался с председателем партии за ажурными воротами клуба, тот, одной ногой уже стоя на подножке автомобиля, сказал ему:

— Теперь — за работу, пан депутат.

И многозначительность этих слов, и нога на подножке, и лаконичность фразы, произнесенной властно, отрывисто, на низких нотах, свидетельствовали о воле и уверенности, на которые можно целиком положиться. У Фарнатого, как и у иных ведущих политиков, не было времени на долгие разговоры. Да — нет, будет — не будет, и довольно: время — деньги! Вот почему одна нога — на подножке. Так он не раз решал дела своей партии, дела профессиональные, а порой и важные государственные вопросы.

Председатель исчез в темном углу машины, которая тронулась легко, без шума и джазовых гамм, не оставив ни вони бензина, ни запаха масла, ни облачка дыма, — всего лишь два узорных следа шин на дорожной пыли.

Остальные участники собрания, провожавшие своего вождя до машины, тоже стали прощаться.

— Вам куда?

— Туда.

И указывали направление.

— А тебе?

— А мне сюда.

И указывали в противоположную сторону.

На Дунайской набережной жил только Петрович.

Было сухо и холодно. Дул резкий ветер. В воздухе кружились листья, облетавшие с деревьев соседнего сквера. В свете фонарей они трепетали, как большие желтые мотыльки, и, словно опаленные, растворялись в темноте над Дунаем, шурша, ложились на тротуар, снова взлетали, падали и замирали. Весь асфальт стал от них пятнистым. На улице ни души. Правый берег сливается с черной водой, а вода — с ночью. На набережной ярко горят фонари, а в зимнем порту и на глиссерной станции мигают лишь два-три бледных, неверных огонька и — вдали от берега — светятся иллюминаторы парохода.

Придерживая шляпу тростью, Петрович быстрыми шагами подошел к парапету. «Пан депутат!» — многозначительно сказал ему председатель. А слово председателя — это побольше ста тысяч голосов! Верное депутатское место.

В приподнятом настроении он спешил домой. Ему очень хотелось рассказать о событии домашним, они же еще ничего не знали.

Счастливые люди прелестны, как маленькие дети. Они всем протягивают ручонки, лепечут, глядя на вас веселыми глазами, их сердечки — как сдобные пирожки, и они предлагают каждому: «На, откуси и ты кусочек. И ты. Пирожки начинены повидлом — радостью». Такое же чувство испытывал и сорокапятилетний адвокат Петрович. Ему не терпелось поделиться с кем-нибудь своим пирожком.

Жена уже спала, но он нарочно разбудил ее и похвалился:

— Я депутат.

— Что… уже были выборы? — изумилась жена, щуря глаза от света.

— Председатель заверил.

— Не придавай этому большого значения.

Она зевнула и обняла подушку, собираясь снова заснуть. Петрович пошел к дочери.

— Детка! Я буду депутатом!

— Который час?

Желка потянулась к часикам на ночном столике.

— Половина первого… Я буду депутатом.

— Понятно, почему мне так хочется спать.

— Я буду депутатом.

Желка села на кровати.

— Поздравляю. Возьмешь меня как-нибудь с собой в Прагу?