Том 1. Рассказы и повести

Ждали-ждали, но дни шли за днями, а Кислич ничего не отвечал. Виноград созрел, а Кислич молчал; опали с деревьев листья, а он все не ехал, словно земля поглотила его. Писали в Мюнхен, но письмо вернулось со штампом: «Адресат не значится». Что же могло случиться с мальчиком? Сердца сжимало беспокойство.

Старый Кислич за это время успел переселиться в Будапешт, и вот земляки поручили часто ездившему туда Лёринцу Фильтцу разыскать старика и разузнать у него о сыне. Но Фильтц вернулся и доложил, что старик ничего о нем не знает. Да, тут уж не до шуток.

Этот вопрос сильно занимал жителей городка, когда, как гром с ясного неба, со страницы местной газеты грянула страшная весть: Йожеф Кислич, кого группа простачков за свой счет обучала в Мюнхене, по пути домой на одной из железнодорожных станций разменял фальшивую стофоринтовую бумажку, но железнодорожный кассир распознал неудачную, по-видимому, подделку, арестовал молодого рисовальщика и передал его прокурору, которому тот чистосердечно во всем признался, а через несколько дней удрал из предварительного заключения, и теперь его разыскивают. Эту полученную из достоверных источников сенсационную весть газета публикует, мол, с сожалением, ибо она неприятно заденет обширный круг родственников, а также состоящий из знатных лиц патронат.

Известие это молнией разнеслось по городу, повсюду вызывая усмешки: «Нечего сказать, воспитали!» Вечером в казино меценаты были встречены хохотом, разумеется, те из них, которые осмелились там показаться.

— Поздравляем с великим живописцем!

Господа смущались, особенно близко к сердцу принял это дело полковник.

— Мне стыдно, я чувствую себя, как побитая собака: взлелеять на своей груди преступника! Но во всем виноват только бургомистр.

— Какие глупости! — защищался последний, вооружившись своей неисчерпаемой диалектикой. — Все относительно. Кислич сделал то же, что делает король. Он сделал деньги. То есть, не имея на то права, воспользовался привилегией короля. И точка. Нужно только приподняться на известную высоту, и тогда инцидент выглядит не так уж страшно.

Иного мнения был хозяин кирпичного завода Плихта:

— Тот факт, что он делал деньги, на мой взгляд, не был бы столь постыдным, делай он их умело. Но больше всего нас компрометирует то, что мы поддерживали такого бездарного шалопая. Нас по праву могут назвать идиотами.

— Извольте говорить в единственном числе! — вмешался крайне раздраженный Кожехуба. — Не я ли сказал сразу же всем вам, господа, что картина с грудинкой — это жалкая мазня? Но вам было тогда не угодно меня слушать. А ведь господь бог может ошибиться, но Дёрдь Кожехуба — никогда.

Пока в казино кипели страсти, порождая брызги плоских шуток и острот и давая насмешникам и злопыхателям богатую добычу, в соседнем, занимаемом королевским правосудием, доме еще светились два окна на первом этаже, там, где помещалась регистратура. Служащие суда уже к полднику покидают свои кабинеты и перебираются в погребки или другие не менее заманчивые места — и лишь один-два ретивых рыцаря карьеры продолжают при свете свечей трудиться для блага государства.

На этот раз в суде засиделся только регистратор Ференц Риглер, заносивший в книгу входящих бумаг полученную вечерней почтой корреспонденцию, но и он уже нетерпеливо ерзал на стуле. Достал из кармана часы, потом опустил их обратно, занес в книгу еще несколько пакетов из лежавшей перед ним груды, предварительно пробегая глазами заявления, с тем, чтобы кратко охарактеризовать их при записи, как это было положено. Снова достал часы, — да, уже время ужина; может быть, часы его и не точны, но желудок не ошибется. Впрочем, все равно. Он протер очки и продолжал работать. Время шло, шло, перо трещало, хрустело на упругой диошдёрской бумаге, но взгляд его хозяина нет-нет да привлекали уютно освещенные окна ресторана «Роза», что напротив, где сквозь спущенные шторы виднелись мелькающие тени юрких официантов.

Что ж, зрелище это уже кое-что для бедного регистратора в последний вечер месяца (тридцатого октября). Он непроизвольно опять полез в карман, но не в тот, где у него были часы, а в тот, где у него не было денег; не обнаружив, однако, там ничего, кроме нескольких медных монет и десятифиллеровика светлой масти, он со вздохом вернулся к деловым бумагам. Взял следующую бандероль, машинально развязал ее, взглянул и что это? Сон или явь?.. apage satanas! [39] Среди приложений к отпечатанным на листах документам он увидел скромно прижавшуюся сотню.

Глаза его разгорелись, кровь бешено понеслась по жилам. Какая удивительная, какая умопомрачительная история! Будто сам бог решил утешить страждущего. Будто само провидение возгласило: ах, бедняжка, ах, Ферн Риглер, хороший ты парень а вот голодный. Да и покутить тебе хочется. Ну так ступай же, сын мой. Погуляй. Ты был прилежен, старателен, ты заслужил от меня маленькую поддержку.

В самом деле, что тут плохого, если он теперь возьмет эти деньги? Можно ли это назвать растратой? А, что там, и знать никто не узнает. Но предположим, хотя и не допускаем (как любят говорить адвокаты), это станет известно… ну и что ж, кто и чем сможет попрекнуть его? Еще несколько часов — и наступит первое число; ежели он доживет до утра, то жалованье будет у него в кармане, и он утром же положит деньги на место, а сейчас дело это регистрировать, конечно, не будет, успеет зарегистрировать утром: если же он не доживет до утра — тогда начхать на все! Это ясно, как день. В этом сам каноник не найдет ничего зазорного. Можно будет исповедаться в этом. Но только к чему исповедь-то? Ведь не грех же взять взаймы. И не проступок даже. Просто-напросто придвинул на четыре часа первое ноября…

Рассуждая таким образом, он без дальнейших угрызений совести отцепил улыбающийся свежестью сотенный банкнот от протокола, спрятал его в бумажник, закрыл, канцелярию и, весело насвистывая, пошел в «Розу», где, по обычаю провинциальных городов, присоединился к знакомой, уже занявшей столик, компании и великолепно провел время до часу ночи: пил-ел все, что душе было угодно, сорил деньгами, вдобавок выиграл приз у бродячего торговца, затем с группой таких же, как он сам, молодых людей пошел давать серенады живущим поблизости знакомым девушкам.

И никто больше не вспомнил об этом. Да и что тут вспоминать — дело-то ведь самое обычное. На другой день Фери Риглер в полусонном состоянии взял свое жалование, положил честь честью деньги обратно в папку, занес все это, как положено, в большую книгу, веселая ночка сменилась скучными буднями, и потекла серая жизнь в своем тесном русле. Человечество шло и шло к своей конечной цели. Колеса бесчувственного механизма административного аппарата и судопроизводства продолжали вертеться и гудеть.

Одним из результатов вечного движения административного аппарата было то, что в начале зимы где-то в Темешваре поймали Йожефа Кисла.

Итак, преступник попался. Суд безотлагательно назначил заключительное заседание, имевшее быть событием знаменательным. Дамы города сходили с ума ради входного билета на галерку. Судебные писаря раздавали их молодым женщинам, требуя за это свидания. Ибо чиновничье сословие и тогда уже подкупалось.

Обширный зал был набит до отказа. Присутствовали все, кто мог, кроме злополучных меценатов. Хоть стыд, как говорится, не дым, все же они решили держаться подальше от срама.

Суд разобрал ряд скучных дел, и наконец дошла очередь до самого главного.

— Следующее — дело фальшивомонетчика Йожефа Кислича, — объявил председатель суда. — Ввести подсудимого!

Наступила мертвая тишина. Все взоры впились в дверь, где меж двух надзирателей с приткнутыми штыками появился красивый и статный Кислич с бледным лицом и гладко зачесанными назад холеными длинными волосами.

— Ах! — вырвалось у дам. — Какой интересный!

Сотни вееров подняли прохладный ветерок в душном, пропахнувшем бараньими шубами зале.

— Вы Йожеф Кислич? — спросил председатель.