Орельен

— Вы в жизни не поверите, детка, что я была когда-то балериной.

Она сообщнически подмигнула Беренике. Хитро прищуренный глаз означал, что госпожа Амберьо гордится вдвойне — тем, что в ней нельзя узнать бывшую балерину, и тем, что она все-таки была балериной. Но до чего же у нее хриплый голос!

— Ну, ну, довольно хвалиться, тетя Марта! — запротестовал Орельен. — Хватит вам пугать людей своей бурной молодостью!

Будуар тети Марты, который супруг окрестил коротким словом «свалка», был сплошь заселен самыми разнообразными предметами мавританского происхождения, которые вывезла чета Амберьо из путешествия по Северной Африке. Повсюду ковры, купленные в магазине напротив, на площади Клиши, и шерстяные занавеси, красные с синими разводами, немного в стиле Делакруа, по словам хозяина дома. И вдобавок, на многочисленных шкафчиках, на этажерках самой сложной конструкции с затейливыми колонками и инкрустациями из перламутра, целый караван посланцев Китая: коробочки, покрытые эмалью, глиняные лошадки, фарфоровый Будда, драконы, резные фигурки из слоновой кости. Все это перешло к тете Марте по наследству от свекрови, которую тетя Марта так ни разу в жизни и не видела, потому что мать Блеза Амберьо не желала признавать невестки, но прислала ей как бы свое загробное прощение в виде этого обломка азиатского мира: живой упрек нелюбимой невестке. Желая покорить себе это чужое царство, тетя Марта добавила к нему небесно-голубые шелковые подушки с нарисованными птицами и цветами, украсила камин серебряными марокканскими горшками с пышными опахалами в бабочках и водрузила перед окном швейную машину из тех, что приводятся в движение ногой. В углу красовался рабочий столик красного дерева. На камине стояло несколько пожелтевших фотографических карточек в нарисованных от руки рамках, какой-то зуав, Блез в возрасте двадцати лет, группа, снятая примерно в год открытия Всемирной выставки. На стене всего одна-единственная картина, и та не кисти Блеза: гуашь работы Дега из серии балерин у станка.

— Да, да, детка! — заявила тетя Марта, обращаясь к Беренике. — Это, как видите, я… Эскиз, мне его подарил сам Дега. Сам Дега. Он нарисовал меня в пачке и одна моя нога закинута на станок, да-да… За картину давали тридцать тысяч… Это просто даром, а сейчас за меня бы как одну копеечку выложили сто тысяч франков.

— За тебя! — простонал Амберьо. — Черта с два!

— Нет, вы только посмотрите на этого галантного кавалера, — провозгласила тетя Марта своим хриплым голосом, — и подумать только, когда мы с ним познакомились, он не знал, как ступить! Избаловала человека на свою голову.

Амберьо молча пожал плечами. У него была совсем седая голова, а пышные, типично галльские усы порыжели от никотина. Худой, краснолицый, плечи кажутся слишком высоко поднятыми, и поэтому он производит впечатление сутулого; рослый старик, однако видно, что его мучит гипертония, на висках выступает сеточка вен, лицо морщинистое, и курносый, какой-то совсем легкомысленный нос. Под лохматыми бровями — очень светлые, почти бесцветные, глаза. И трудно разобрать, что выражает этот тусклый взгляд — слабость или доброту.

— Сколько лет вы уже спорите на эту тему? — спросил Орельен. — Сорок?

— И еще чуточку, дружище, — торжествующе провозгласила тетя Марта. — Спорим с семьдесят пятого года… с семьдесят пятого, значит, двадцать пять и двадцать один…

— Скажи прямо, сорок шесть и прекратим этот разговор, — бросил художник. — Неужели ты воображаешь, что твои расчеты могут интересовать мадам Морель…

Береника пробормотала какую-то любезность. Тетя Марта обернулась к гостье.

— Конечно, я не строю себе никаких иллюзий. Не меня же вы пришли смотреть в самом деле. А смотреть работы Амберьо. Что, что? Не возражайте, пожалуйста. За кого вы меня принимаете, душенька! Если бы я заслуживала внимания, он за сорок шесть лет удосужился бы написать мой портрет.

— За который нам сто тысяч монет не дали бы! — прервал ее муж.

— Во-первых, ничего еще не известно. Ведь и Дега, между нами говоря, не будь балерин…

— Марта, ты просто вздор мелешь!

— Я знаю, что говорю, Блез. Ну, ну, идите, посмотрите все его штуковины… если вы воображаете, будто я жажду, чтобы к нам приходили ради меня, то вы глубоко заблуждаетесь! Ведь я им горжусь, моим художником, пусть никаких премий он не получает… И поглядите, как все на свете оборачивается: когда ему было двадцать лет, он был у моих ног… и я уж погоняла его всласть! Ну, а теперь он изменяет мне направо и налево.

— Марта!

— Что, я вру, что ли, скажи-ка, Орельен? Молчишь, не отвечаешь? Видишь, старый любезник, малыш не отрицает. Пройдите сюда, госпожа Морель… я-то с вами не пойду. Когда люди смотрят его картины, у меня спазмы делаются…

Так как Орельен двинулся было вслед за Береникой, старуха воскликнула:

— Вот они, нынешние молодые люди! Значит, все меня покинули? Орельен, я тебя туда не пущу. Садись-ка, мне нужно размотать шерсть.

Подметив грустный взгляд, которым Орельен проводил выходившую из комнаты Беренику, художник расхохотался и дружески ткнул гостя в бок. Оставшись наедине с Орельеном, тетя Марта сморщила нос, пожала плечами, поднялась с места, подошла к камину и вынула из футляра очки, затем порылась в рабочем столике, выдвинула ящик в форме вазочки и достала оттуда моток шерсти салатного цвета.

— Ничего, не умрешь, если она побудет с Блезом, проговорила тетя. — Давай сюда твои лапы, дурень… Не корчи такой похоронной физиономии! Не очень-то ты хорош…

— Уверяю вас, тетя Марта…

— Та-та-та. Врать, как я вижу, ты не мастер. Давай руки. Садись на пуф. Значит, наша великая страсть длится уже целую неделю?

— Но, тетя Марта…

— Посмей только сказать, что ты ее не любишь! Видишь, не смеешь. Господи боже мой, да ты хорошенько следи за тем, что я делаю, а то шерсть все время путается… а она миленькая, и если тебе нравится…

— А вам, тетя Марта, она нравится?

— У нее забавные глаза… неглупые. И это у тебя серьезно?

Орельен кивнул с таким убежденным видом, что чуть было не упустил нитку.

— Да ты же мне все испортишь, послал мне господь такого разиню! Держи руки пошире… Значит, на сей раз серьезно? Попался? Здорово попался? Мне нравится, когда мужчины попадаются.

— Я ее люблю, тетя Марта…

— И сразу же громкие слова… Скажи-ка, сынок, нет дай я лучше на тебя погляжу. Ты так хорошо это сказал. Это мне напоминает… Значит, и в самом деле всерьез…

Тетя Марта задумалась, туго сматывая клубок, потом произнесла:

— Однако, когда ты последний раз приходил к нам, а ты нас визитами не балуешь, — когда же это было, две или три недели назад?

— Что-то около того…

— Ты ведь нам все уши прожужжал другой, а не этой крошкой…

— Не помню…

— А тем не менее это так! У меня-то память хорошая.

— Но мне просто не о ком было тогда рассказывать.

— Да ведь я ничего и не говорю. Стало быть, ваш роман — это дело самых последних дней?

— Тетя, я ее люблю, но никакого романа нет…

— Нет? Тем хуже! Когда мне в ее годы нравился мужчина… Впрочем, я твоих тайн не выпытываю. Я так просто сказала…

Орельен вздохнул. Его вздох мог означать очень многое. То, что он не совсем уверен в том, что нравится Беренике. То, что дело тут совсем не в этом. То, что она замужем.

— Поди разберись в чужих делах. Такой мужчина, как ты, — молодой, сильный. Конечно, это меня не касается, я с тобой о другом хотела поговорить.

— О чем же, тетя?

— Как раз о твоем последнем посещении… вернее, о том, что ты тут нам наговорил, если только ты помнишь, что наговорил, хотя, конечно, не помнишь!

Рука, мотавшая шерсть, застыла на мгновенье в воздухе. Госпожа Амберьо положила клубок на колени, подняла на лоб очки и оглядела Орельена, который сидел в прежней позе, широко растопырив поднятые руки. Голос ее смягчился, зазвучал почти нежно:

— Ужасно, сынок, когда люди болтают бог знает о чем, не подозревая… О нет, нет, я тебя вовсе не собираюсь упрекать! Ты ведь не мог знать…