Орельен

Луи Арагон

Орельен

Том 1

ПРЕДИСЛОВИЕ

Многим читателям этой книги главный герой, именем которого она названа, вероятно, напомнит знакомые образы представителей так называемого «потерянного поколения», часто встречающиеся в западноевропейской литературе XX века. Известно, что понимается под этим термином. Это — люди, в той или иной степени искалеченные войной (обычно, в «классическом» варианте имеется в виду мировая война 1914–1918 гг.), неспособные найти себе места в жизни. Они, как говорит и Орельен, стараются «начать жить» вновь, но только немногим из них это удается. «Настоящий» представитель этого типа героев не столько пытается найти выход из душевных и прочих тупиков, часто создаваемых им самим, сколько ищет возможности вообще уклониться от решения серьезных жизненных вопросов, привыкает бродить где-то по обочине жизни, как бы в тумане, еще более сгущаемом парами алкоголя, и в конце концов капитулирует перед жизненными трудностями. Не обязательно это физическая гибель; ясно ведь, что если даже такой герой надевает на себя ярмо «нормального» буржуазного существования, как тот же Орельен, становящийся деловым человеком, — приговор нравственной капитуляции должен быть оставлен в силе.

В чем-то книга Л. Арагона перекликается также с книгами о «бегстве от действительности», хотя образы представителей «потерянного поколения» не обязательно связаны с этой темой.

Вместе с тем мы почти с первых страниц отдаем себе отчет в своеобразии как замысла этой книги, так и его воплощения. Для того чтобы понять степень этого своеобразия, полезно вспомнить, как же французские писатели решали послевоенную тему в ее первой ипостаси, то есть в связи с войной 1914–1918 годов.

В буржуазной литературе было много тщетных попыток свести картину французской жизни 20-х годов к некоему апофеозу «упоения победой». Сейчас уже никому не ведомый Поль Моран старался описать послевоенный угар как нечто новое в стиле жизни. Даже названия своих книг Моран, можно сказать, списывал с вывесок увеселительных заведений. Например, один из сборников его новелл назывался «Открыто ночью», другой — «Закрыто ночью».

Писатели типа Морана стремились подчеркнуть, что, мол, война кончилась, но что мы, «победители», не забудем, какими новыми удовольствиями обязаны ей.

Были, конечно, и попытки «вчистую» бежать от действительности. Отсюда целая серия послевоенных книг, в которых проповедовался «эскепизм» (от английского слова escape — бегство, уход). Так, у Жана Жироду в романе «Сюзанна-островитянка» французская барышня попадает на необитаемый остров, и вот уже, вместо хлопотливого Робинзона, перед нами картины из жизни парижанки, для которой вся эта экзотическая природа что-то вроде меблировки будуара, и даже океан, после укрощения его Жаном Жироду, уместился бы, кажется, во флаконе для духов, так он жантилен и не страшен. Но для большинства французских буржуазных писателей, старавшихся учить уму-разуму «сильных мира сего», характерны были куда менее безобидные мотивы. Писатели эти обнаружили незаурядный нюх по части послевоенных кризисов, опасных для капитализма, и старались по-своему учесть военный опыт, создавая агрессивных героев, призывая к утверждению сильной, командующей личности. Они желали дать понять, что победа может оказаться непрочной, что народ, особенно под воздействием социалистической революции в России, может сделать выводы, чрезвычайно грозные для господствующих классов. Отсюда обычная для буржуазной литературы того времени связанность двух мотивов — агрессии и страха, бегства от действительности и прославления необузданных аппетитов, мотивы апокалипсиса, конца мира и — призывы к расправе с теми, кто несет реальный конец буржуазному миру. Связанность этих мотивов особенно ясна, если представить картину буржуазной литературы того времени, не разделяя ее на литературу «победителей» и «побежденных». Несмотря на все шовинистическое ликование, а вернее, в прямой связи с шовинизмом, французская реакция, только что занимавшаяся поеданием «боша», обличавшая «немецкие зверства», теперь, обрадованная расправой с Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург, воспевала уже немецкую твердость и жестокость. Французская публицистика определенного толка злорадствовала и призывала к подражанию немецким генералам. Все, что в Германии было, по сути дела, предфашизмом, предыгрой фашизма, все это оказывало прямое воздействие на французскую реакционную литературу. Победа социалистической революции в России сблизила вчерашних конкурентов империалистического мира — да они и во время войны не прерывали своей связи так сказать в верхнем деловом этаже международной политики империализма. Многолетняя пропаганда выгодности «франко-германского брака» («le couple France-Allemagne») была истинным корнем псевдомиролюбия и псевдогуманизма реакционной литературы, и осталась вплоть до наших дней прикрытием сговора французского и германского империализма. Эта фальсификация идей мира, сближения народов, гуманизма прошла через многие формы — через мюнхенский сговор, коллаборационизм, вплоть до нынешней формулы Париж — Бонн. «Разбой под флагом мира» — так называл Роллан псевдомиролюбивый проект «пан-Европы». В литературе комбинация агрессивных мотивов и «паневропейского» лжегуманизма приводила к еще большему нравственному и эстетическому упадку.

Любопытно, что эта пропаганда втискивалась иной раз в те произведения, которые буржуазная критика рекомендовала как наиболее новаторские, например в «спортивные» новеллы А. Монтерлана, который пытался создать поэзию спортивного «вожака», культ демагога-диктатора — пока что на стадионе. Не случайно свой сомнительный мирок «мужских забав» Монтерлан назвал «Рай под сенью шпаг». Личина «французского величия» не могла скрыть садизм, восхваление солдафонской «поэзии крови». В годы оккупации Монтерлан не удержался от прямых комплиментов нацизму.

Даже те буржуазные авторы, которые вначале как бы спорили с проповедью агрессии и разрабатывали тему бегства от действительности, на деле приспособляли свою тематику к той же реакционной агрессивной морали.

Особую окраску придал этому приспособлению мюнхенский сговор, подготовивший почву для второй мировой войны. Литература, служившая «Мюнхену», призывала к отказу от какого-либо сопротивления нацизму, и тут-то очень пригодился скользкий, логически тускловатый лозунг «бегства от действительности». Если в газетах французская реакция убеждала «не умирать за Данциг, не умирать за Прагу» (и в конце концов стала убеждать «не умирать за Париж»), то Жюль Ромен в своих романах призывал вообще отвергнуть героические идеи, мешающие «сладости жизни». Человечество, писал Ж. Ромен, должно «отказаться от мандата на героизм» и защищать не мир, а господствующие классы, охранять эти классы от покушений на их «сладкую жизнь». «Какая-нибудь тысяча праздных людей, проводящих зиму на Лазурном Берегу, не может быть слишком большой обузой для человечества», — писал Ж. Ромен. Чем ближе шло дело ко второй мировой войне, тем более пропаганда «бегства от действительности» разоблачала свою реакционную сущность. И одновременно герои «потерянного поколения» под пером Жюля Ромена становились похожими на весьма активных слуг реакции. Желая отвлечь своего читателя от предчувствий, касающихся новой войны, подобные авторы разжигали злобу и страх перед революцией, старались доказать, что там, на востоке, не свет нового мира, а зарево пожара. Современный мир изображался как некий архипелаг островов, которые будут постепенно охвачены пожаром. Любопытно, что в период второй мировой войны тот же Жюль Ромен откровенно «переписал» портреты своих героев, превратив своих балагуров и светских бродяг с Лазурного Берега в туристов, едущих с какой-то весьма темной миссией в Советский Союз.

Как видим, образы потерянного поколения, привлекающие нас своей, пусть искалеченной, человечностью, отражающие какую-то жизненную правду, во Франции пыталась перехватить реакционная литература, демагогически исказив их.