Беатриса

Современное равенство, развившееся сверх меры в наши дни, вызвало в частной жизни, в соответствии с жизнью политической, гордыню, самолюбие, тщеславие — три великие составные части нынешнего социального «я». Глупец жаждет прослыть человеком умным, человек умный хочет быть талантом, талант тщится быть гением; а что касается самих гениев, то последние не так уж требовательны: они согласны считаться полубогами. Благодаря этому направлению нынешнего социального духа палата пополняется коммерсантами, завидующими государственным мужам, и правителями, завидующими славе поэтов; глупец хулит умного, умный поносит таланты, таланты поносят всякого, кто хоть на вершок выше их самих, а полубоги — те просто грозятся потрясти основы нашего государства, свергнуть трон и вообще уничтожить всякого, кто не согласен поклоняться им, полубогам, безоговорочно. Как только нация весьма неполитично упраздняет признанные социальные привилегии, она открывает шлюзы, куда устремляется целый легион мелких честолюбцев, из коих каждый хочет быть первым; аристократия, если верить демократам, являлась злом для нации, но, так сказать, злом определенным, строго очерченным. Эту аристократию нация сменила на десяток аристократий, соперничающих и воинственных, — худшее из возможных положений. Провозглашая равенство всех, тем самым как бы провозгласили «декларацию прав зависти». Ныне мы наблюдаем разгул честолюбия, порожденного революцией, но перенесенного в область внешне вполне мирную — в область умственных интересов, промышленности и политики, а поэтому известность, основанная на труде, на заслугах, на таланте, рассматривается как привилегия, полученная в ущерб остальным. Вскоре аграрный закон распространится и на поле славы. Итак, еще никогда, ни в какие времена, не было такого стремления отвеять на социальной веялке свою репутацию от репутации соседа, и притом самыми ребяческими приемами. Лишь бы выделиться любой ценой: чудачествами, притворной заботой о польских делах, о карательной системе, о судьбе освобожденных каторжников, о малолетних преступниках — младше и старше двенадцати лет, словом, о всех социальных нуждах. Эти разнообразные мании порождают поддельную знать — всяких президентов, вице-президентов и секретарей обществ, количество коих превосходит ныне в Париже количество социальных вопросов, подлежащих разрешению. Разрушили одно большое общество и теперь создают на его трупе и по его же образцу тысячи мелких обществ. Но разве эти паразитические организации не свидетельствуют о распаде? Разве это не есть кишение червей в трупе? Все эти общества суть детища единой матери — тщеславия. Не так действуют католическое милосердие или любая подлинная благотворительность; они изучают зло на тех самых язвах, которые стараются исцелить, а не разглагольствуют на собраниях о болезнетворных началах ради удовольствия поразглагольствовать.

Фабиен дю Ронсере, не будучи человеком выдающимся, разгадал инстинктом стяжателя, свойственным нормандцу, какие выгоды можно извлечь из описанных выше социальных пороков. У каждой эпохи есть свой особый характер, которым пользуются ловкие люди. Фабиен жаждал одного: чтобы о нем заговорили.

— Послушайте, друг мой, для того чтобы стать кем-то, надо заставить говорить о себе, — поучал он, отъезжая в Париж, знаменитого в Алансоне Дюмускье, товарища его покойного отца. — Знайте же, через полгода я буду более известен, чем даже вы сами!

Фабиен не пытался подчинить себе дух времени, он повиновался, следовал ему. Карьеру он начал среди парижской богемы, в этой особой области моральной топографии Парижа. (Смотри «Принц богемы» в «Сценах парижской жизни».) Здесь он был известен под кличкой «Наследник» по причине мотовских выходок, которые он заранее рассчитывал до гроша. Дю Ронсере воспользовался страстью Кутюра к хорошенькой г-же Кадин, одной из новых артисточек, которая считалась звездой в двух-трех захудалых театрах. Кутюр в пору своего кратковременного благоденствия устроил ей очаровательное гнездышко на улице Бланш, в первом этаже, с окнами в сад. Как раз в это время Ронсере и познакомился с Кутюром. Нормандец, которому весьма улыбалось приобрести парижский шик готовеньким, купил у Кутюра мебель и все роскошества, по необходимости оставленные им в квартире Кадин, как-то: беседку для курения, куда вела деревянная резная галерея в сельском вкусе, застланная индийскими циновками и уставленная целой коллекцией прелестных глиняных ваз, — эта галерея предохраняла курильщиков от дождя в ненастную погоду. Когда Наследнику хвалили его жилище, он небрежно называл его своей берлогой. Провинциал благоразумно умалчивал, что в убранство этой квартиры архитектор Грендо вложил весь свой талант, скульптурные украшения были работы Штидмана, а роспись — Леона де Лора, ибо основным недостатком Фабиена было тщеславие, и ради того, чтобы возвеличить себя, он не прочь был солгать. Ко всей этой роскоши Наследник добавил еще теплицу, которая шла вдоль дома с южной стороны, и вовсе не потому, что он любил цветы, а потому, что решил поразить общественное мнение своей страстью к садоводству. В описываемое нами время он был почти уже у цели. Став вице-президентом какого-то общества садоводов, где председательствовал сам герцог Висембургский — брат князя Кьявари, младший сын покойного маршала Вернона, — Фабиен в скором времени украсил петлицу своего вице-президентского фрака ленточкой ордена Почетного легиона; произошло это после выставки цветов, на открытии которой Ронсере выступил с речью, кстати сказать, написанной за пятьсот франков журналистом Лусто, но произнесенной с подлинным вдохновением импровизатора. Он был награжден за цветок, который уступил ему старик Блонде из Алансона, отец Эмиля Блонде, но Фабиен смело выдал эту прелестную розу за питомицу своей теплицы. Однако это еще не был настоящий успех. Наследнику страстно хотелось прослыть человеком умным, и он составил целый план, цель коего заключалась в том, чтобы проникнуть в круг людей прославленных и заблистать их блеском, — план тем более трудно выполнимый, что в основе его лежал скромный бюджет в восемь тысяч франков. Тогда-то Фабиен дю Ронсере начал просить поочередно, но безуспешно, Бисиу, Штидмана, Леона де Лора представить его г-же Шонтц; в этом зверинце он надеялся встретить хищников разных пород. Он до тех пор угощал в ресторанах Кутюра, пока тот решительно не заявил Орели, что ей не следует упускать такого чудака, — ведь он может сослужить службу хотя бы в роли элегантного лакея, которым можно безвозмездно воспользоваться для кое-каких поручений, когда под рукой нет свободного слуги.

Через три вечера г-жа Шонтц разгадала Фабиена. «Вот кого я оседлаю, если с Кутюром сорвется. Теперь мое будущее обеспечено, как в банке!»

Этот дурак, над которым все издевались, вдруг стал любимчиком Орели; бедняга не знал, как оскорбительно это предпочтение, а остальным и в голову ничего не приходило — настолько этот выбор казался неправдоподобным. Г-жа Шонтц очаровывала Фабиена улыбками, которые украдкой посылала ему, сценками, разыгрываемыми на пороге гостиной, когда он уходил последним, а г-н де Рошфид оставался ночевать. Она часто возила Фабиена вместе с Артуром в свою ложу в Итальянскую оперу и даже на первые представления; при этом мило извинялась и заявляла, что Фабиен оказывает ей столько услуг, что она просто не знает, чем его отблагодарить. Мужчинам свойственно глупое тщеславие; впрочем, оно роднит их с женщинами: им очень хочется быть любимыми беспредельно. И не может быть более лестной, более ценимой страсти, чем страсть таких дам, как г-жа Шонтц, ибо здесь вы становитесь предметом бескорыстной любви в противоположность той, другой... Такая женщина, как Орели, которая разыгрывала из себя светскую даму и, во всяком случае, превосходила свой круг, должна была льстить и льстила гордости Фабиена; нормандец влюбился в нее до такой степени, что всегда появлялся перед своей повелительницей в полном параде: в лакированных ботинках, в светло-желтых перчатках, в вышитой сорочке и жабо, в жилетах самых невероятных расцветок, — словом, в облачении, достойном его преклонения перед обожаемым кумиром. За месяц до того дня, когда герцогиня де Гранлье совещалась с духовником, г-жа Шонтц открыла Фабиену тайну своего рождения и свое настоящее имя, и он никак не мог уразуметь, чему обязан таким доверием. Две недели спустя Орели, пораженная тупостью нормандца, воскликнула: