Буревестник

— Прямо, конечно, не говорил, а понять — все поняли, куда ты клонишь. Ты, может, думаешь, что другие глупее тебя… Не такие уж люди дураки…

Потемневший, позеленевший от злости Прециосу не выдержал и попросил слова.

— Здесь много говорилось о моих ошибках, — крикнул он. — А когда товарищ Николау орет на матросов, кто за них заступается? Я! О нем почему никто не говорит? Почему никто не расскажет про капитана, что он не сумел мобилизовать рыбаков, когда они перепились и испачкали всю палубу, как свиньи? Это, по-вашему, как называется?

Рыбаки сердито заворчали, обиженные последними словами Прециосу, который, дрожа от волнения, уселся на свое место. Николау, бледный, взволнованный, хотел что-то сказать, но не смог. Вместо него поднялся Продан:

— Тут критиковали товарища Николау, но ведь не его несдержанный язык, — простите, что я так выражаюсь, — тормозит продукцию! Что же касается пьянства, то почему лишь на днях приняли решение выдавать только по ста грамм водки к обеду? Кто требовал, чтобы буфет был постоянно открыт? — Прикоп. Это у него называется профсоюзная работа. А что рыбаки наши за последнее время действительно пьянствуют, за это их никто не похвалит…

— Зато можно похвалить их за устойчивость во хмелю, — раздался голос из задних рядов.

Механик с глубоким шрамом на виске повернулся вполоборота:

— Ты-то бы уж лучше молчал, дядя Стелиан!

Продан, заметно волнуясь, продолжал:

— Что касается товарища капитана, то он всячески старался уговорить рыбаков выйти на промысел. Я сам тому свидетель. Но, спрашивается, что в этом отношении сделали мы, парторганизация? Что сделал профсоюз? Пальцем не двинули! То-то и оно!

Продан, не привыкший к многословным выступлениям, сел и вытер пот тыльной частью руки. Один из сидевших впереди — бородатый рыбак — поднял руку и тяжело поднялся со своего места:

— У меня будет один вопрос: кто в свое время предложил выбрать Прикопа Данилова председателем профсоюза?

Прикоп пристально, как завороженный, глядел на бородача.

— Мы сами, бюро парторганизации! — бросил Продан.

По его голосу чувствовалось, что ему было стыдно в этом признаться.

— Та-ак! А кто предложил выбрать его в бюро организации?

— Прециосу, — сказал механик со шрамом на виске. — Я хорошо помню. Предлагал Прециосу.

— Да и председателем профсоюза он же его выдвигал, — прибавил Продан.

— А Прикоп фактически повсюду проталкивал Прециосу… — с места крикнул боцман.

— Как так «проталкивал»? — воскликнул Прециосу, дрожа от негодования.

Нужно было, спасая себя, попытаться спасти Прикопа.

— Пускай объяснит сам товарищ Прикоп, — сказал кто-то.

Это звучало явной насмешкой.

— Какой там еще «товарищ Прикоп»! — грубо вмешался механик со шрамом. — Пускай объяснит Прикоп! Зови его прямо Прикопом!

— Я что-то не помню, — пробормотал Прикоп. — То есть… я вообще не понимаю…

Прециосу повернулся и, взглянув на товарища, только теперь понял, что Прикоп еще тяжелее его переживает происходящее. Землистого цвета лицо Прециосу покрылось обильной испариной. Рядом с ним, склонившись над столом, писал что-то делегат обкома. С другой стороны, налево от Прециосу, проклятый Адам Жора словно вырос, увеличился в объеме. «Ишь, собака! Даже будто поздоровел и сияет, словно только что получил радостное известие — свежий, бодрый, довольный!.. Но Прикоп?.. Что с Прикопом? — недоумевал Прециосу. — Неужто он так испугался?»

Страх, овладевший Прикопом, передавался Прециосу. Он окинул товарища беглым взглядом.

— Опять что-нибудь замышляете? — спросил насмешливый голос из глубины кают-компании.

Прециосу испуганно отвернулся, чтобы не подумали, что он совещается с Прикопом. «Придется навести самокритику», — мелькнуло у него в голове.

Положение становилось опасным. Нужно было испробовать самоуничижение. «Ну, парень, влип ты в скверную историю; беда!» — подумал он и хриплым голосом спросил:

— Кто еще просит слова?

Желающих не было. Выступили почти все присутствующие.

— Может быть, вы хотите что-нибудь сказать? — холодно обратился к Прециосу делегат обкома, отрываясь от бумаги.

Прециосу машинально встал и начал говорить, сам хорошенько не зная что. Ему хотелось распространиться о борьбе рабочего класса, напомнить о своем прошлом, но что сказать о более близком, о недавнем времени?

— … Я ошибался, товарищи… я ошибался… Меня толкали… — с трудом выговорил он, обливаясь потом.

— Кто вас толкал? — резко спросил Адам.

Прециосу еще более побледнел и неловким движением оглянулся на Прикопа. Встретив его мертвый, безразличный, ничего не говорящий взгляд, он отвернулся.

— Кто вас толкал? — повторил резкий голос.

Прециосу нерешительно показал в сторону Прикопа:

— Он…

— Кто? Прикоп?

— Да… — вздохнул Прециосу и сел.

— Вы больше ничего не имеете сказать? — спросил делегат.

Прециосу пожал плечами.

— А вы? — сказал делегат областного комитета, поворачиваясь к Прикопу.

— Я, товарищи, — сказал Прикоп, вставая, — я, товарищи, служил народу… — Он слегка ударил себя в грудь: — Если кто имеет что-нибудь против меня, пусть откровенно выскажется, пусть скажет, товарищи, как я относился к партийной работе! Искренне говорю вам: пусть подумают товарищи, которые меня критикуют, не ошибаются ли они сами, не обвиняют ли ни в чем неповинного человека?..

Он говорил горячо, взволнованно, с дрожью в голосе.

Кухарка была тронута:

— Не поверю, чтобы он был плохой человек… — шепнула она боцману.

— Смекалка у тебя что-то плохо действует, должно быть, заржавела, — проворчал Мариникэ.

— Моя вина заключается в том, — продолжал Прикоп, что я не критиковал Прециосу, не указывал ему на его ошибки… Я поддерживал его, товарищи… Это так; в этом я виноват и вы вправе меня критиковать.

Было странно видеть, что он как будто даже чувствовал облегчение от своей исповеди, радовался возможности признаться в своих ошибках. Кают-компания понемногу успокоилась. Прециосу утирал вспотевшее лицо, а Прикоп все говорил и говорил, безжалостно бичуя себя, признаваясь во всем…

Собрание терпеливо слушало; только Адам поднял голову и, окинув Прикопа уничтожающим взглядом, некоторое время напряженно думал, потом вдруг рассмеялся своим прежним, озорным, дразнящим смехом, каким он смеялся когда-то, когда был упрямым, своенравным, драчливым мальчишкой:

— Вы кончили? — спросил он.

— Не совсем… — пробормотал Прикоп.

— Можете сообщить что-нибудь новое, что-нибудь конкретное?

Прикоп заколебался. Адам обратился к собранию:

— Товарищи, вы удовлетворены этой самокритикой?

В первый момент никто не ответил. Всех утомила, всем наскучила болтовня Прикопа. К тому же никто не знал, что сказать. Самокритика была как будто сделана добросовестно… только боцман Мариникэ проговорил словно про себя:

— А ведь на самом деле он ничего не сказал…

Адам, внимательно следивший за всем происходящим, только теперь по-настоящему навострил уши. Приближалось решительное столкновение; нужно было вскрыть гнойник до конца. Поэтому-то Прикоп и был так спокоен — он знал лучше всех, что спокойствие сейчас ему необходимо.

— Послушайте, товарищи, — сказал Адам. — Подумал ли кто-нибудь из вас о том, в чем заключалась роль Прикопа на этом судне? Ведь он занимался чистейшей демагогией с рыбаками, сознательно спаивал их, поощрял разгильдяйство и анархию. Верно?

Люди переглянулись: верно!

— Организовать социалистическое соревнование был его прямой долг, а он его проваливал. Из-за него рыбаки целыми днями и даже неделями сидели на базе. Производство тоже он тормозил. Ту частицу государственного плана, которая приходилась на его долю, он всячески срывал!

Вся усталость собрания сразу исчезла. Адама слушали, стараясь не проронить ни слова, с напряженным вниманием. Прикоп изменился в лице:

— Товарищи… — снова заговорил он, — я сам не знал, что делаю… Я не хотел…