Андрей Кожухов

Андрей ответил, что Таня совершенно здорова.

- Нам так же трудно заболеть, как саламандре схватить насморк, - прибавил он. - В нашем подпольном мире стоит такая высокая температура, что, пожалуй, никакие микробы не выдержат.

Он улыбнулся, но только губами. Глаза его смотрели серьезно.

- Вам, пожалуй, жарче всех приходится? Мне сообщали, что полиции достался большой нагоняй специально из-за вас и что она теперь жаждет отместки. Полицеймейстер сказал, что перевернет весь город вверх дном, а раздобудет вас - живым или мертвым.

- Это легче сказать, чем сделать, - заметил спокойно Андрей. - Они не раз так же хвастали и в других случаях.

- Однако начать хоть бы с того, что им известно, что вы в Петербурге, - чего вы, вероятно, не ожидали. Они могут сделать еще шаг вперед. Лучше не играть с огнем. Не думаете ли вы, что вам следовало бы поуняться и съездить на время за границу? Собственно, об этом я и хотел с вами поговорить…

Андрей отрицательно покачал головой.

- Не торопитесь с отказом! - воскликнул Репин. - Дайте мне сказать свое… Вы ничего не потеряете, отдохнув несколько месяцев. А для Тани поездка была бы особенно благотворна. Она может позаняться, почитать на свободе. Надеюсь, вы не станете отрицать, что знание полезно и для вашей братии, революционеров.

- Нет, не стану.

- Видите, значит, в моем предложении есть кое-какой смысл. Она наберется знаний для будущего, вы сотрете с себя кое-что из прошлого, и оба вернетесь в более спокойное время. Чем позже, тем лучше, если меня послушаетесь. Если вас останавливают денежные соображения, то об этом не думайте. Я обязуюсь посылать вам сколько нужно. Что вы скажете на это?

Андрей думал не о плане целиком, как полагал Репин, потому что его лично он не мог касаться, но у него мелькнула мысль, что Тане недурно было бы" уехать… Впрочем, нет! И для нее не может быть речи об отъезде. Она ни за что не согласится уехать из России, именно теперь, даже на короткое время.

- Вы очень добры, - сказал он, - но мне невозможно воспользоваться вашим предложением, и я сомневаюсь, примет ли его Таня. Но вот что вы можете сделать для нас. Скажите, когда вы думаете перебраться на дачу?

- Через месяц. Может быть, немного раньше. Но что вам до этого или ей?

- Было бы недурно, - сказал Андрей, - если б вы уехали пораньше и взяли Таню с собою месяца на три или на четыре.

Зная, как Таня любит своего отца, он думал, что ей, может быть, легче будет пережить это время в его обществе. Она уже заранее согласилась, чтобы доставить удовольствие Андрею: сама же она не видела в этом никакого облегчения.

Репин возразил, что всегда рад Тане и что она может оставаться у него сколько угодно. Укрыть ее на целых четыре месяца - дело хорошее. Но такое решение - жалкий компромисс. Он продолжал настаивать на их поездке за границу, указывая на все преимущества такого плана перед укрывательством одного из них - именно того, который наименее подвергался риску.

- Нет, - сказал Андрей решительным тоном. - Я не могу теперь оставить Петербург ни под каким предлогом. Бесполезно дольше спорить. Оставим этот разговор.

Лицо Репина потемнело. Этот тон, это упрямство и притом желание укрыть Таню на время ясно указывали, что готовится что-то громадное и что Андрей будет одним из главных участников.

- Опять какое-нибудь адское предприятие? - спросил он тихо.

- Да, нечто в этом роде, - уклончиво ответил Андрей.

С минуту оба помолчали.

- А все-таки я думаю, что вам не к чему так торопиться ломать себе шею. Вы достаточно рисковали жизнью за последнее время. Как раз теперь недурно бы отдохнуть, - произнес наконец Репин.

- Невозможно, - возразил Андрей. - Солдатам не полагается уходить со службы во время войны, из-за того что они раньше подвергались многим опасностям.

- Да, но от времени до времени их увольняют в отпуск, если уже продолжать ваше сравнение.

- Иногда да, иногда и нет, и вот мы теперь именно в таком положении, когда отпуск невозможен, - ответил Андрей.

Такая несокрушимая энергия и мужество, собственно говоря, и располагали Репина в пользу революционеров вообще и Андрея в особенности. Сам он был так пропитан скептицизмом и видел вокруг себя так много трусости и эгоизма, что не мог не восхищаться цельностью их натур. Не будучи в состоянии разделять их энтузиазма к делу, он чувствовал к ним горячую личную симпатию.

Но теперь, когда его проект окончательно разрушался, раздражение взяло у него верх над всем остальным. Он рассердился на Андрея за его, как он подумал, нелепое упрямство.

- И это ваше последнее слово? - спросил он.

- Да. Не будем больше говорить об этом.

- Положим, я знаю по опыту, какой вы несговорчивый народ. У вас положительная страсть к самоистреблению, и вы будете идти напролом до тех пор, пока у вас останется хоть капля крови. Фанатиков аргументами не проберешь. Они неизлечимы

- "И ты, Брут, туда же?" - воскликнул Андрей с горькой усмешкой. - Я думал, что вы нас лучше знаете. Фанатики, вы говорите! Я сомневаюсь, существует ли такая порода во плоти и крови. Я, по крайней мере, не встречался с ними на своем веку, а опыта, и еще какого разнообразного, у меня, кажется, достаточно. Нет, мы не фанатики, если уже допустить, что есть какой-нибудь смысл в этом слове. Мы благоразумные, деловые люди, и жить хотим, уверяю вас, и вполне способны оценить все радости жизни, если только при этом не приходится подавлять в самом себе наше лучшее я.

- Да, - протянул Репин, - но ваше лучшее я требует так много для своего удовлетворения. И если вы не можете этого получить, вы приходите в неистовство, как дети, которые требуют луны.

Он продолжал в том же духе. Рассердившись на Андрея, он дал волю накопившейся досаде и с особенным ожесточением напал на революционеров.

Он говорил о бесплодности их усилий, о безрассудности вызовов правительству, усиливающих деспотизм, против которого они направлены, о том, что революционеры делают совершенно невыносимой жизнь всей образованной России, которая, утверждал Репин, тоже имеет право на существование.

Вначале Андрей защищался полушутя. Он привык к нападкам Репина, но предмет разговора был слишком близок, чтобы не волновать его, и последнее обвинение его взорвало.

- Я знаю, - сказал он, - что ваша образованная, либеральная Россия очень заботится о своем праве на существование, а также и о своем комфорте. Было бы гораздо лучше для страны, если бы она поменьше об этом заботилась.

- Так вы бы хотели, чтобы мы все вышли на улицу и начали бросать бомбы во всех проходящих полицейских? - спросил иронически Репин.

- Что за бессмыслица? - горячился Андрей. - Вам нет надобности бросать бомбы - боритесь своим собственным оружием. Но боритесь же, если вы люди! Будем бороться сообща. Тогда мы будем достаточно сильны, чтобы дать конечную битву самодержавию и низвергнуть его. Но пока вы ползаете и хныкаете, вы не имеете права упрекать нас за то, что мы не лижем бьющей нас руки. Если в своем слепом бешенстве правительство распространяет и на вас преследования, вы можете разодрать свои одежды и посыпать головы пеплом, но помните, что вам достается по заслугам. Нечего жаловаться, - это недостойно и совершенно бесполезно: хотя бы вы охрипли от проклятий, упреков и просьб, мы не обратим на них никакого внимания.

- Кто говорит об упреках? - сказал Репин, нетерпеливо махнув рукой. - Лично вы, может быть, и правы, теряя рассудок вследствие исключительных преследований. Но это могло бы служить оправданием для отдельного преступника перед судом присяжных, а не для политической партии перед общественным мнением. Если вы хотите служить своей стране, вы должны уметь сдерживать свои страстные порывы, когда они не могут привести ни к чему, кроме поражений и бедствий.

- Поражений и бедствий! - воскликнул Андрей. - Уверены ли вы в этом? От копеечной свечи Москва сгорела, а мы бросили в сердце матушки-России целую головню. Никто не может предвидеть будущего или быть ответственным за то, что в нем скрывается. Мы делаем что можем в настоящем; мы показали пример мужественного восстания, которое никогда не пропадет для порабощенной страны. Скажу даже, что мы возвратили русским самоуважение, спасли честь русского имени, которое перестало быть синонимом раба.