Собрание сочинений. Т. 3

– Я, кажется, велела тебе выйти к чертовой матери – вон! – повторила она не истерически, но все же начиная выходить из себя.

Гелию показалось, что сейчас он бросится на колени перед НН – умолять о прощении и просить защиты от бесов. «Неужели ты не видишь, что это не я? Милая, спаси меня… это они… опять они… спаси…»

И он действительно, чуть не опрокинув стол с яствами, кинулся к ней через комнату, к окну, но вовсе не упал на колени, а лишь вцепился в блузку, бешено тряс растерявшуюся женщину и изрыгал ей в лицо такие немыслимо грязные вещи, что они убили в нем способность остановиться, опомниться, повиниться, спрятать на ее груди лицо и глаза, обезумевшие от повторения того самогоужаса.

Потом он отпустил ее так же неожиданно, как и напал, накинул пальто и с явно самоубийственной ухмылкой уставился на очень дорогой нож для разделки мяса, который он купил для НН в Мюнхене. Собственно, уставился он не на острое лезвие, а на двух каких-то типчиков, зеленевших от отсвета елки на красном фоне фирменного знака и дрыгавших ножками и ручками.

И не злодейская идея, как полагала НН, привлекла бесноватый взгляд Гелия к тому ножу, а ручка его в виде ножки горного козла с раздвоенным на конце копытцем, похожим на копытца чертика с елки.

НН не могла не перехватить эту ухмылку и этот взгляд. И тут началось нечто трудноописуемое.

15

Однако ж никак нельзя не попытаться описать происшедшее хоть вкратце. Первой же попавшейся под руку вещью, а это была бутылка шампанского, стоявшая в судке со льдом на маленьком столике, НН метнула в неслыханного хама и попала ему прямо в скулу, чуть ниже виска. Гелий пошатнулся, защищаясь, выставил вперед руки, но было уже поздно.

В НН, видимо, взыграли роскошные гены многих национальных характеров, унаследованных ею от предков. Она бешено кидала в Гелия тарелки с разнообразной закуской и ломти студня. Размазала по лицу и сорочке любимую его свеклу с черносливом и майонезом. Разбила о голову блюдо с пирожками. Выплеснула в лицо хрен знает что со сметаной. Хлестанула по нему огромным, с чистою слезой срезом чуть ли не последней кремлевской ветчинки, сходящей со сцены истории партии. Шмякнула в ухо красную холодную икорку из хрустальной шайбочки.

Но Гелий как бы перестал вдруг замечать побои, выплескивания-выбрасывания в лицо всякой разноцветной гущи, острой слизи душистых маринадов и приправ, ароматных жидкостей, востреньких сухариков, пропахших чесночком и жаренных на истинно прованском масле, кавказских гвоздик и молдавских хризантем.

Ничего этого он не замечал, как и НН не замечала его отвлеченности, потому что взгляд его неотрывно был прикован к стоявшему на краю стола, как на краю пропасти, огромному блюду с блаженно расположенным в его теплых фаянсовых объятиях жареным поросенком.

Веревочный шов на его брюшке слегка расперло начинкой, умело и со вкусом выполненной НН по рецепту, привезенному Гелием из деревушки в Тоскане, и из этой прорехи, еле сдерживаемой подгорелою аппетитной веревочкой, виднелись истомленные внутренним жаром-паром кусочки потрошков, перемешанные с пучками укропа, петрушки, кинзы, со стрелками лука-порея, молодого тепличного чеснока и опять же с прованскими травками.

Но вовсе не соблазн пожрать и не зверская жадность, которые разыгрываются в нас при виде такого обольстительного первобытного блюда, магнетически привлекли внимание Гелия к поросенку.

Он заметил, позабыв обо всем остальном и обо всех действиях бушующей НН, – заметил он с изумлением и страхом приближения безумия, как все присутствовавшие в помещении демоны, демонки, бесы, чертики и типчики выстроились вдруг, верней, начали стекаться, как по команде, в несколько очередей ко всем, так сказать, входам в жареного поросенка.

Тут были и знакомые Гелию фигуры, и вовсе не знакомые, которых он видел первый раз. Одна очередь этих плаз-мообразных грязно-зелененьких сгустков и волчков тянулась к прорехе в брюшке, и первые эти дьявольские – судя по всему, наиболее важные по чину и занимаемому положению – фигуры бесов русской революции уже степенно раздвигали омерзительными конечностями прожаренную веревочную решеточку ограды, перелезали через нее, а затем пропадали в крайне аппетитной внутренней тьме.

У нечисти, толпившейся возле спецвхода, словно у марафонцев, висели спереди и сзади белые бирки с черными надписями, которые и говорили изумленному Гелию, что это есть демонки и бесы Диктатуры пролетариата, Монолитного Единства Партии и Народа, Бесплатного Медобслужива-ния, Дружбы Народов, Уверенности в Завтрашнем Дне, Блока Коммунистов и Беспартийных, Развитого Социализма. Не За Горами, Самого Демократического в Мире Правосудия, Неуклонного Возрастания Благосостояния Трудящихся – сей ложью обросший тип стоял в обнимочку с блядо-вито-жирной Продовольственной Программой, – разумеется, Госплана и прочей химерической советской мрази.

Другие две, менее солидные очереди, в которых наблюдалась сладострастная, с трудом сдерживаемая раздражительность – ее всегда можно было наблюдать при посадке на крымский экскурсионный пароходик семей высших и средних чинов корпуса обслуги красных клопов номенклатуры, – другие две очереди, скорей даже не очереди, по сравнению с первой, а очередишки, тянулись к пятаку поросенка, к обеим его ноздрям. Там вот-вот готова была начаться непрезентабельная давка, но в общем-то при проскальзывании зыбких бесенят в обе, как говорится, норки относительный порядок еще соблюдался.

Форменное безобразие происходило перед треугольненькими раструбами поросячих ушек, кулинарным каким-то чудом не обгоревших дочерна в духовке, но торчавших на лысой жирненькой макушке и даже поблескивавших при только что зажженных свечах сиво-рыжева-тенькими, не осмоленными волосиками.

Чертики, мелкие демонишки, бесенята и типчики так и ломились в глубину ушей, давя друг друга и беспощадно отшвыривая себе подобных в сторону, не производя при этом никаких звуков. Зрелище это отвратное напомнило Гелию издевательские пародии важнейшего из искусств на сцены пароходного бегства несчастных российских граждан и врангелевцев в Константинополь.

А перед добродушно ощеренной поросячьей пастью, слегка прикусившей клычками язычок, творилось вообще нечто невообразимое. Нечисть, совсем потерявшая личные приметы, хотя она и до этого не отличалась такой уж запоминающейся, самобытной яркостью своих внешностей, просто кишела перед пятаком; прорываясь в пасть, висла на нижних зубках, как на кольях ограды; тянулась к верхним; соскальзывала с них; отбрыкивалась, пиналась, попадала наконец туда, куда столь непристойно стремилась, и освобождала место для остальных, поспевающих непонятно к какому сигналу отбытия.

Самым же отвратительным изо всего, приковавшего к себе взгляд Гелия и отключившего его на какой-то миг от течения общего времени и действительности, была картина следования в довольно широкое отверстие под пережаренным хвостиком, затененное стебельком сельдерея, целой партии незначительных, скверных, но ужасно претенциозных доходяг бездарной нашей политической преисподней.

Ясно было, что погрузка их в поросячье чрево осуществляется солидно, по строгому расписанию, в соответствии с какими-то явно туфтовыми спецраспоряжениями и фармазонскими гарантиями. Внешность всей этой партийной группы была явно синтетической, но в общей ее бесовской, полурастекшейся красновато-гноевато-зеле-ненькой массе можно было различить черты физиономий видных лакеев той части населения городов и провинции, которая, очумев от внезапного изменения образа привычного существования, слеталась, как мухи на помойку, и ласково облепляла любого прохиндея, обещавшего ей за-место разбойных свобод возвращение гарантированной лагерной пайки и охрану от разгужевавшихся урок.

Вид у всей этой шобловой бесовской группы был, кроме всего прочего, таким, как у бедняг-парашютистов, засылаемых в тыл врага, исторически обреченных на ужасный прыжок в бездну неведомого и стоически ожидающих неизбежного командирского поджопника.