Собрание сочинений. Т. 3

Но в том-то и дело, что он и помыслить не мог о внезапном, хоть и совершенно необъяснимом изгнании кем-то или чем-то чертовщины из мрачной действительности своей судьбы. Никак не мог он в тот миг разувериться в существовании бесов, а потому и зависим был от них в мыслях своих и в действиях.

С большим удовольствием глотнув, Гелий приподнялся. Явственно увидел, взглянув случайно в окно подъезда, как вниз, на землю, вышвыриваются кружочки колбас, ломтики языка, ящики с рекламой водки «Попов», рыбешка копченая, конфеты, дымящаяся картошка, печенье, кусочки сыра, букет белых хризантем, винегрет, селедка и, наконец, смуглая тушка изуродованного об личную его фигуру поросенка. Все, одним словом, что он «уважал» и чем потчевала его прежде с таким искусством и радушием НН, летело псу под хвост.

«Ну, а вот это – этоуже купечество, черт побери, зло срывать на дефиците», – отметил он про себя, снова внутренне содрогнувшись от тоскливой такой смерти застольного счастья и гибели постельного удовольствия.

И тогда он громко и отчетливо произнес: «Прощай, как говорится, свободная стихия, хватит, знаете ли, тут последний раз перед тобой гонять в две сопли бздюмо существования…»

Потом сделал вид, все еще подозревая чертей в коварстве финального маневра, что бросится прямо сейчас в лестничный пролет – головой вниз.

Он, может быть, и действительно бросился бы. Но в ту же секунду, как высказался он вслух, поскользнулся на упавшем с его же собственного плеча кусочке студня и приложился к ступеньке так, что посыпалась из незаплывше-го глаза как бы двойная порция искр. Он даже вскрикнул от ужасной боли в крестце.

Наверху какой-то патологический активист угрожающе заорал, что теперь подъездных хулиганов идентифицируют по структуре мочи и что милиция вот-вот прибудет.

Гелий, быстро напяливая на жуткую, должно быть, физиономию маску Леонида Ильича, почему-то вспомнил сцену на одном приватном приеме в Кремле…

Писатель, шевельнув кошками ужесточенными… тьфу-тьфу-тьфу… подписал Гелию якобы свою трилогию. «За советскую нашу жизнь, –говорилось в откровенно дебильном автографе, – мне не может быть дорогому товарищу Сурьезу мучительно скучно честно или говоря стыдно со всяческими счастливыми вам маршалами Брежнев ЛИ?»Именно в маске покойного генсека – ума, чести и совести нашей эпохи – стремительно вышел Гелий из подъезда.

17

Его совершенно ослепила какая-то странная, словно впервые в жизни увиденная, проникновенная белизна снега. Она даже пронзала сквозь оплывшее веко сетчатку закрытого глаза. Снег все еще сыпал и сыпал, судя по прикосновению снежинок к маске лжеписателя и лжеполководца.

Тихо было во дворе так, что слышался только лишь звук снегопада. Словом его никак нельзя было бы обозначить, но этот звук, напоминавший непрерывное – без выдоха и вдоха – дыхание фантастического, одухотворенного, космического существа, утишил и примял все иные многочисленные звуки городского пространства.

Снег, не брезгуя, тоже прикрыл собою скверну двора и хронические язвы всяких раскопов, всегда намекавших наблюдательному уму на вечную игру городских властей с самими собой и с измученным обывателем в бессмысленные «захоронения» и «могилки».

Некоторое время Гелий не видел перед взором своим ничего, кроме ослепительной белизны, смывшей со слякотного асфальта даже отсветы оконного света. Бесов как ветром сдунуло.

Тишина испугала его. Ему нужна была улица и рыкающий поток машин, верней всего, одна машина, желательно мчащаяся с превышением скорости.

Поэтому он заторопился, и в тот же миг двор, тишину, дыхание мирового снегопада спугнуло вдруг выразительным собачьим лаем и неописуемо утробным скрежетом, с которым либо внутренне возбужденные, либо крайне потрясенные ужасами обстоятельств наружной жизни кошки наизнанку выворачивают перед всем миром свое в высшей степени мистическое нутро.

К какофонии этой подмешаны были не менее зверские выкрики людей, вступивших с братьями нашими меньшими в какое-то соревнование, причем не на жизнь, а на смерть.

Гелий не мог не отвлечься от своей смертельной тоски, потому что зрелище живых существ, стоящих вроде бы на разных ступенях развития и занимающих в обществе совершенно несравнимые положения, но на равных бросившихся отбивать друг у друга вышвырнутые НН вслед ему яства, – бесподобное это зрелище изумило его, вновь утвердило в скепсисе особого рода и придало еще пущей решимости немедленно порвать с поганой действительностью ко всем чертям.

Мимо него молнией пронесся бездомный пегий пойнтер с изумительно вылепленной, еще не окончательно опустившейся фигурой. В пасти этого голодного охотника мертвой хваткой зажата была почти целая палка украинской из кремлевского спеццеха мясокомбината. Счастье удачи и надежда на продолжение жизни сверкали в его глазах.

За ним несся босиком и в одних подштанниках седовласый обыватель, внешне смахивающий на Кравчука, с которым Гелий неоднократно обмозговывал каверзные удары по обеим церковным ветвям Украины. Выражение лица обывателя, искаженного гримасой несогласия с роком и удивления перед новым фокусом социального хаоса, могло вызвать в душе чувствительного человека сострадание и брезгливое презрение – одновременно. Он быстро-быстро повторял на помеси какого-то чешского с японским: «Нупадла-нусука-нусука-нупадла-нусука!»

Видимо, изнемогая от зверской досады, он вынужден был смириться с разницей своей скорости и «нупадло-су-чьей». Отстав от пойнтера, он начал с яростью выдергивать из ограды детского скверика штакетину.

Другому обывателю удалось все же – на глазах у Гелия – вырвать из зубов старой, облысевшей с одного бока овчарки что-то явно поросячье. Но овчарка, не желая, видимо, расставаться навек с неслыханно дивным кусом, только что побывавшим в пасти, пришла в совершеннейшее бешенство. Она завалила человека в снег передними лапами. В оскале ее пасти и в хрипе горловом такая была жутковатая и решительная ярость, что упавший ужасно взвыл, призывая на помощь себе подобных. Должно быть, он ослаб от страха. Овчарка выдрала у него из рук поросятину, но тут ее огрел штакетиной по хребтине тип, зевнувший украинскую.

К счастью для пса, дрына только скользнула вдоль тощих его ребер, и он понесся прочь, даже не взвизгнув, поскольку по-деловому занятой его пасти было в тот миг не до праведного огрызания.

Правда, от несчастного поросенка, попавшего в эдакую вот адскую посмертную переделку, отвалилась вдруг порядочная кусина. Ее с ходу прибрал к рукам босой тип в подштанниках. Тот, который проиграл состязание пегому пойнтеру.

Вскочивший со снега обыватель начал выяснять с ним отношения, употребляя разные интеллигентные выражения типа «в такой пограничной ситуации может натрясти в штаны даже Штирлиц».

Босые подштанники презрительно отошли от него, зажав нос свободными пальцами. Гелий растерянно прикидывал, куда это мог подеваться из поросенка весь бесовской фарш, но ничего разумного, как, впрочем, и сверхъестественного, в голову ему не приходило.

А в стороне человек семь жильцов ногами расшвыривали в стороны собак и кошек, действовавших, как понял Гелий, сообща. Поле битвы явно осталось за животным миром, за нашими,с душевным сочувствием и болельщицкой страстью отметил он про себя.

Не было буквально ни одной кошки и ни одной собаки, которая не уволокла бы со двора съестного какого-либо трофея. Даже у тощего котенка, общая жалкость которого достигла совсем уже невыносимого для сердца апофеоза, торчала в зубках у кисаньки золотая рыбка-шпротинка.

Сколько Гелий ни приглядывался, ничего зеленоплазменного и грязненького на глазах его ни разу не возникло.

Смущенные всем происшедшим обыватели сблизились вдруг, мгновенно преобразовались в митинг и порешили организовать последний ленинский субботник, чтобы единодушно и с топорами в руках пленить всех этих одичавших сволочей непредвиденной перестройки.