Счастливые привидения

— И все же подождем до воскресенья.

На другой вечер к обеду пришел гость — армянин. Вирджиния называла его Арнольдом, но на французский манер. Arnault. Миссис Бодуин терпеть его не могла и никогда не называла по имени, которое вызывало у нее отвращение, и если не могла избежать упоминания об этом человеке, то говорила «Армянин» или «Рахат-лукум» — по названию сладостей, турецких сладостей.

— Мама, сегодня к обеду придет Арно.

— Неужели? Рахат-лукум посетит нас! Приготовить что-нибудь особенное?

Голос у нее звучал так, словно она была готова предложить ему заливное из змей.

— Не надо.

Вирджиния часто виделась с Армянином на службе, когда вела с ним переговоры от имени министерства торговли. Это был торговец лет шестидесяти, как будто бы миллионер, обанкротившийся во время войны, но опять поднимавшийся и представлявший торговые интересы Болгарии. Он предпочел иметь дело с Британским правительством, и правительство благоразумно пошло ему навстречу, доверив первичную, подготовительную стадию переговоров Вирджинии. Вскоре от подготовительной стадии успешно перешли к другой, на уровне министерства, а деловые отношения Вирджинии и месье Арно переросли в дружеские.

Шестидесятилетний Рахат-лукум был седым и толстым. В Болгарии у него подрастали бесчисленные внуки. Он носил седые усы щеточкой, и над карими глазами нависали тяжелые веки с белыми ресницами. Держался он скромно, но в его манерах проглядывало — еще какое! — чванство. Такое сочетание нередко у евреев. Когда-то он был очень богат и много чего повидал, потом все потерял, терпел унижение, ужасное унижение, а теперь, черт подери, опять поднимался наверх, и сыновья, остававшиеся в Болгарии, поддерживали его. Ясно было, что он ведет дела не в одиночку. За его спиной стояли сыновья, семья, ближневосточный клан.

По-английски он говорил плохо, зато по-французски — гортанно и довольно бегло. Правда, говорил он немного, в основном сидел молча. Сидел, расставив короткие жирные ляжки, словно навсегда устроился в квартире матери и дочери. В его неподвижной фигуре скрывалась странная сила, словно его ягодицы соединялись с центром земли. А вот ум у него был весьма подвижным, если речь шла о делах, как будто его мысли всегда были только о делах. Тем не менее, дела не поглощали его целиком. Стоило на него посмотреть, и становилось ясно, что он занимался делами ради семьи, ради своего племени.

С англичанами он держался робко, потому что англичанам нравится, когда чужаки робеют перед ними, а у него, к тому же, была отличная школа: общение с турками. Он всегда был чужаком. Когда собирались гости, на него никто не обращал внимания. Он был чужаком, сидел, и только.

— Вирджиния, надеюсь, ты не позовешь своего Рахат-лукума, когда у нас будут другие гости. Я-то выдержу, — сказала миссис Бодуин. — А вот кое-кому из гостей это может не понравиться.

— Не странно ли, что в своем доме я не могу пригласить, кого хочу? — с ехидной насмешкой отозвалась Вирджиния.

— Что ты! Мне все равно. Я-то выдержу что угодно, тем более что твой знакомый может оказаться очень полезным, если мне захочется купить турецкий ковер. Полагаю, ты не считаешь его близким другом…

— Считаю. Он мне очень нравится.

— Что ж!.. Дело твое. Но подумай о других друзьях.

На сей раз миссис Бодуин была по-настоящему обижена. Она смотрела на армянина, как смотрят на левантинца в феске, пытающегося сбыть уродливые гобелены в Порт-Саиде или на пляже в Ницце, как смотрят на деклассированного субъекта, как смотрят на насекомое. То, что когда-то он был миллионером и мог снова стать им, лишь сильнее злило ее, ведь приходилось его принимать. Она не могла раздавить его, не могла его уничтожить. Если человек опустился, то его незачем давить, так как он всего лишь отвратительный остаток того человека, который заслуживал уничтожения.

Однако она не была честной в своих рассуждениях. Да, он был толстый и сидел молча, и со своими короткими ляжками напоминал жабу, собиравшуюся просидеть на стуле весь жабий век. Кожа у него будто грязное тесто, карие глаза вечно прикрыты тяжелыми веками. Он никогда не заговаривал первым, по-рабски выжидая в своем жабьем молчании, когда к нему обратятся.

Но при этом его седые волосы были густыми и красивыми, они торчком, как щетина, стояли у него на голове, но как ни странно, придавали ему мужественный вид. На удивление маленькие и пухлые руки, тоже цвета грязного теста, умели быть по-мужски ласковыми. А тусклые карие глаза порою сверкали из-под белой щеточки ресниц змеиным коварством. Он устал, но не сдался. Он сражался и побеждал, проигрывал и опять сражался, вечно оказываясь в невыгодном положении. Такова была участь всех, кто принадлежал к сокрушенной расе, которая принимает поражение, но коварством возвращает себе свое. Отец сыновей, глава рода, он был одним из вождей побежденного и непобедимого племени. Одиночество ему не грозило, и опасность подстерегала всякого, кто посмел бы его задеть. Патриархальным, родовым был склад его мыслей. В общем, держался он с робостью, но был непобедим.

За обедом он тушевался, всех стеснялся, но за этим проглядывало чванство робкого человека. Манеры у него были безупречные, но с французским налетом. Вирджиния болтала с ним по-французски, и он отвечал ей с особой беспечностью парижских бульваров, ибо только так мог чувствовать себя свободно — говоря по-французски. Миссис Бодуин понимала каждое слово, но, будучи никудышным лингвистом, говорила, в основном, по-английски. И Рахат-лукум торопливо отвечал ей на топорном английском языке. Не его вина, что за столом говорили по-французски. Так хотела Вирджиния.

Он побаивался миссис Бодуин и старался с ней не спорить. Но, бывало, сверкал на нее взглядом змеи, словно говорил: «Ну, да! Я понимаю! Ты красивая. Ты почти совершенна, как objet de vertu» [76]. Но его густые седые брови как будто добавляли: «Но какая из тебя, ради всего святого, женщина? Ты не жена, не мать, не любовница, от тебя не исходит аромат женщины, ты хуже турецкого солдата или английского чиновника. Ни один мужчина не пожелает обнять тебя. Ты из племени вурдалаков, из рода враждебных духов загробного мира!» И он мысленно произносил святые имена, чтобы защититься от нее.

А вот Вирджинию он любил. Прежде всего, он воспринимал ее как маленькую девочку, которая потерялась в трущобах, эдакая бродяжка с завораживающим взглядом карих глаз, выжидающая, кто же ее подберет. Безотцовщина! А он-то был отцом семьи, отцом во все времена.

К тому же, он был очарован ее удивительной бескорыстной расторопностью. Это поразило его: почти ясновидение во всем, что касалось дела, и совершенное равнодушие ко всему остальному, словно она не от мира сего. Поразительно! Она могла бы стать ему весьма ценной помощницей. Англичан он не понимал. С ними он чувствовал себя, будто в открытом море. А с ней он получил бы ключик ко всему, что пока было недостижимо. В конце концов, она была своей в их мире, в мире английских чиновников.

Ему было лет шестьдесят. Его семья жила на Востоке, его внуки подрастали. Ему было необходимо провести несколько лет в Лондоне. И эта девушка могла бы ему помочь. У нее не было денег, не считая тех, что она когда-нибудь унаследует от матери. Но он был готов пойти на риск: она сама могла бы стать вложением в его дело. И еще квартира. Ему очень нравилась квартира. Он узнал знакомый стиль, и ему пришлись по душе лилии и лебеди на обюссонском ковре.

— Мама отдает мне квартиру, — сказала Вирджиния.

Значит, квартира уже была. И, потом, Вирджиния была почти девственницей, в общем-то девственницей, по представлениям патриархального восточного мужчины, настоящей девственницей. Он понятия не имел о дурацкой щенячьей сексуальности юных англичан, столь непохожей на его собственные долгие чувственные удовольствия. В конце концов, он был физически одинок, чувствовал себя постаревшим и усталым.