Счастливые привидения

Дэвид Герберт Лоуренс

Счастливые привидения

Современный любовник

I

Дорогу совсем развезло. Идти было тяжело. Хотя в былые времена заброшенный и заросший травой широкий тракт служил вполне исправно. Скорее всего, от него ничего не осталось из-за машин, постоянно ездивших с фермы Кони Грей и обратно. Молодой человек вновь опасливо пересек дорогу, добираясь до полоски травы на другой стороне.

Лишь кое-где сохранившаяся низкая изгородь да редкие кусты спасали унылую открытую со всех сторон дорогу от полного уничтожения: с одной стороны на нее наступали пашни, с другой — луга, ведь здесь властвовали только ветер да облака, и даже травинки, склоняясь друг к другу, не боялись случайного прохожего. Старая дорога обычно выглядела иначе, была чистой и твердой. Сирилу Мершаму хотелось постоять тут и вспомнить, какими прежде были красная пашня и багряный лес. Вдруг земля как будто приподнялась и лопнула. Что-то вспугнуло чибисов, их белые грудки вспыхнули розовым в лучах катившегося к горизонту солнца. Потом и ржанки, вспорхнув, скрылись в надвигавшихся сумерках.

Темнота поднималась из земли и липла к стволам высоких вязов, похожих на фантастические статуи и постепенно уменьшавшихся вдали. Мершам пошел дальше, под ногами хлюпала и чавкала грязь. Впереди в сумеречном свете маячила ферма Кони Грей. Приблизившись, он увидел рядом с сараем гору турнепса, высотой почти до крыши дома, а внизу простершейся до самой дороги. В лучах заходящего солнца она светилась множеством оранжевых огоньков. У подножия горы стояли двое рабочих, похожие на тени, и смотрели, как Мершам идет мимо, вдыхая острый запах турнепса.

В этих старых местах, когда-то казавшихся такими обыкновенными, все было чарующе прекрасно. Три четверти алого солнечного диска прятались за ветками вяза, стоявшего впереди. Но когда Мершам подошел к выступу, после которого надо было идти вниз, широкая дорога неожиданно закончилась, солнце тоже вдруг исчезло, и там, где ночная темь окончательно прогнала прочь розовый свет уходящего дня, появилась белая вечерняя звезда. Мершам перебрался через изгородь и уселся на пеньке спиленного терна. Все пространство впереди, почти до самых его ног, было наполнено розовым туманом. Большие пруды, фермы, поля, шахту вдалеке скрывал розовый разлив сумерек. И равнины Лестершира, и горы Дербишира, и весь Юг, откуда он бежал, находились по другую сторону великолепного заката цвета красной розы, и на страже стояла белая звезда.

Отсюда, с окоема дня, Мершаму открывался неповторимый вид на пламенеющие леса и длинную живую ограду прямо под ним, а еще на крышу фермерского дома, над которой поднималась тонкая ниточка дыма. Нереальным, словно сон, который мешает спокойно спать, казался теперь Юг с его суетливыми метаниями. Отсюда, где царил закат, где у ног Мершама плескались розовые волны света и большая звезда загадочно усмехалась с небес, он по собственной воле ступил беззащитным, с поднятыми руками, в неторопливый поток здешней жизни.

Чего Мершам хотел, чего ждал от здешнего неторопливого течения времени? Два года он прожил в большом городе на Юге. Там его душа обреталась среди множества людей, уносимых тысячью расходящихся потоков, паря, кружась, низко пролетая над ними, словно чайка над водой, чтобы время от времени опуститься, ухватить кусочек жизни — взгляд, абрис, движение — и утолить им голод. Знакомых, друзей он просил, чтобы они вновь разжигали тлеющие угольки своих жизней; он осторожно раздувал едва заметные огоньки, приближался к ним лицом и дышал словами, которые поднимались, как дым, от вновь разгоревшегося пепла, пока ему не становилось плохо от сильнодействующего наркотика из страданий, восторгов, волнений и грез. Однако в большинстве своем люди старались загасить огонь ярких переживаний, забрасывали его камнями сентиментальщины и глупых страхов, и ему редко приходилось ощущать, как еще не остывшие обломки Жизни рвутся наружу.

Наверняка, наверняка кто-то мог бы дать ему довольно жизненного зелья, чтобы прогнать наваливавшуюся на него тоску, чтобы порадовать его хотя бы недолго, чтобы одурманить его, чтобы он засмеялся хрустальным звездным смехом и бросился в отступающий разлив розовых сумерек, словно голый мальчишка в волны, который сражается с ними, колотит по ним, отвечает на их жестокие нападки иногда смехом, а иногда стонами.

Он поднялся, потянулся. Туман лежал в долине, напоминая отару овец в загоне; Орион поднялся в небе, и на Западе показались резвые Близнецы. Охваченный ознобом, Мершам нетвердо ступил на тропинку и пересек сад, проходя между черными деревьями, как будто между людьми, своими давними знакомыми.

II

Он вошел во двор. Там было так грязно, что у него стало тяжело на душе. К тому же ему были противны собственные ноги — замерзшие, онемевшие, тяжелые.

Незанавешенное окошко светилось, как желтая луна, из-под нескольких больших листьев плюща и ветки жимолости. Казалось, что внутри, возле печки, множество людей шныряет туда-сюда. Между хозяйственными постройками таинственно светился еще один огонек. Из коровника доносился чей-то голос, слышалось, как нетерпеливо топчется на месте корова и как молочные струи ритмично постукивают о стенки ведра.

Помедлив на темном крыльце, Мершам, не постучавшись, вошел в дом. Из двери напротив вышла девушка с буханкой хлеба в руках. От неожиданности она застыла на месте, и пару мгновений они простояли, глядя друг на друга через всю комнату. Они сделали несколько шагов навстречу друг другу, и он, взяв ее за руку, на минуту погрузился в глубину больших карих глаз. Отпустив ее руку, Мершам отвел взгляд и поздоровался. Он не поцеловал ее, но понял это не сразу, только когда услышал ее голос:

— Ты давно тут?

Наклонившись над столом, она стала резать хлеб и мазать его маслом. Что было такого в ее склоненной, покорной фигуре, в темной головке, в черных волосах, упавших ей на лицо, отчего он вздрогнул, съежился, и душа у него съежилась, хотя только что открылась навстречу ночи, словно безрассудно храбрый цветок? Наверное, из-за этой ее покорности, которая сковывала его, взваливала на него тяжелое бремя ответственности, он и бежал куда подальше.

Ее братья уже вернулись домой из шахты. Это были два отлично сложенных парня двадцати и двадцати одного года. По их лицам, словно маской скрытым угольной пылью и как будто незнакомым, было не понять, рады они встрече или не рады. Прежде чем они отвернулись, Мершам все же успел подметить вспыхнувшую у них в глазах и тотчас исчезнувшую улыбку. Мать стояла на коленях возле большого коричневого горшка с тушеным мясом, который, похоже, только что вытащила из открытой печи. Она не поднялась, но протянула ему руку со словами:

— Сирил! Здравствуй!

Едва задержавшись на нем, взгляд ее больших карих глаз скользнул прочь. Она вновь принялась мешать ложкой в горшке.

Мершама захлестнуло разочарование, словно поднялась высокая волна и утопила корабль. Вновь ожила скука и то же самое раздражение, с каким он одолевал холодную жидкую глину на дороге.

Еще несколько месяцев назад эти люди радостно встречали его, даже если он приходил каждый день. Не прошло и трех лет с тех пор как они, горя одним пламенем, все вечера проводили вместе, дурачась и веселясь от души. Друг о друге им было известно все до последней мелочи. И вот теперь, когда он вернулся после долгого отсутствия, они словно не желают его знать. Расстроенный, он сел на стоявший под окном диван. Душа у него закрылась, как еловая шишка, прежде выставившая напоказ созревшие орешки.

Ему задали несколько вопросов о Юге. В их Богом забытой глуши новостей не дождешься, сказали они.

— Просто праздник, когда удается что-то узнать, — проговорила мать.

Новости! Мершам улыбнулся и заговорил, срывая листья с дерева словоохотливости. Он не торопясь, почти механически, разматывал «бобину» с новостями и невесело улыбался. Ясно было — и в этом заключалась ирония происходившего, — что им эта «бобина» ни к чему, что на самом деле им хотелось знать о слабеньких почках его надежд, о неведомых им плодах со вкусом слез, которые созрели в его душе, пока он жил на стороне, а также о том, какие солнечные радости помогли этим плодам созреть. Однако они спросили о «новостях», и из непонятного упрямства он выдавал им «новости», а не то, что им действительно было нужно, и не то, что он сам хотел им дать.