Тридцать три урода. Сборник

Алексей (внезапно успокоившись). Или ты думаешь — я только что теперь сознал это? (Берет ее руку. Печально.) Анна, брось эту борьбу. Она тебе не к лицу. Ты не способна на борьбу. Ты покоришься мне еще и еще — до конца. Моя любовь к Аглае слишком свята для лжи. Аглая в меня глядит и все знает без слов. После лжи — все другое. Между любящими нет лжи. Пусть Аглая погибнет, но мы не оскверним Любви. Любовь наша останется. Ей — храм! Аглая это поймет. Аглая живет выше, дальше себя. Она сама еще не знает, как далеко она живет. Аглая все снесет высоко, и ничто не загрязнит в ней Любви; только лжи она не снесет — ложь загрязнит. Мы все должны нести. Все мы не свои. Анна, любовь тоже смерть, как рождение — смерть. Вся жизнь — смена смертей.

Анна (мало-помалу застывая в какой-то тихой и глубокой злобе, про себя). Через смерть — худшая, худшая… и снова жадная…

Алексей (отвернулся от нее. Потом ходит взад и вперед поперек комнаты со странною ритмическою правильностью шагов. Говорит, то глухо, то разгораясь, самому себе). И как она могла умереть — такая любовь? Да, смерть такой любви глубока, непробудна, как тусклое дно океана. Я с детства искал цельного. Берег душу для единого. Встретил ее. Она искала того же с такою страстью, как раненая птица ищет тени и воды. Мы стали одним телом. Одною мыслью. Одним порывом. «Тесна любви единой грань земная» ^{131}. Грань земли была нам тесна. Мы вместе вырывались за нее. В какие мечты! Какая свобода! Восторги страсти так мешались с восторгами духа, что мы не знали, где кончается тело и его трепет и где святыня огненных прозрений.

^{Анна стоит, вся вытянувшись; лицо строгое, как бы враждебное. Глаза, большие, открыты неподвижным взглядом вперед. Ни один мускул не движется.}

Алексей (останавливается перед нею. Внезапно весь смягченный, с живою детскою наивностью). Знаешь, Анна, я боялся… жизни. Я люблю вечные линии, неподвижные в закономерности своих движений, я люблю вечные числа, неизменные в неизбежности своих влияний. Но в жизни нет линий, нет числа. Все стирается стирая, все уродливо кривится и не выполняет себя, вечно себе изменяет, от себя отчуждается. В жизни вихрь непредвиденных, но роковых течений, где-то когда-то начавшихся; вихрь закружил судьбы людей, и люди бьются в уродстве роковой случайности, как мотыльки ночью между костров… (Отходит от нее и говорит сам себе дальше.) Да… я урвал свою женщину, мы взвились одним порывом линии и числа выше вихря жизни. Девять лет!

Анна (с застылой горечью, очень медленно и внятно). Вы оставили жизни только жалость!

Алексей (в своем восторге). Мы были как боги, мы были как боги! ^{132} (Ходит быстрее.) Когда приходила ночь и над нами открывались вечные, строгие хороводы звезд, мы были как боги, мы были как боги!

Анна (медленно загораясь своей странною злобой. Отчетливо). Видишь, жалость к жизни истощила твое тело. Ты худ! Ты черен! Видишь, восторг твоих вечных, строгих звезд горит в твоих глазах. Он пророчит мне твою смерть.

Алексей (внезапно потухая, усталою походкою подходит к ней, устало опирается о стул возле нее. Глядит на нее. Печально). Горел, Анна, горел. Я хотел принести этот восторг людям, научить их легко дышать в дымном вихре, освободить их в духе от тупых причин и неизбежных следствий. (Горько.) Я думал — дух все может: может легко, стройно исполнить в безволии, в радостном единении с целым мироздания неизбежную сеть, заплетенную роком. Я думал — дух человека всемогущ, потому что он дух мироздания.

Анна (по-прежнему). Ты хотел открыть людям их величие, чтобы они гордо простили жизни ее малость и… ее смертность.

Алексей (возвращаясь к прежней жаркой вере). Я хотел, чтобы люди из бесконечности своего величия умильно благословили бы бесконечность своей малости. Тогда вся жизнь была бы легка, все вожделения человеческой жизни умильны и прощены и благословенны. Зная величие духа, как тепло скрыться в смирении малой искры одной человеческой жизни, краткой, печальной и радостной, жадной к сладострастию и к отречению горящей!.. И слезы, и смех — все защищало бы нас, богов вселенной, от безграничности своего духа, и мы любили бы и слезы, и смех, и детские порывы к славе, и к сладострастию, и к обилию, и к пустыне, и к кресту. Мы, боги вочеловечившиеся, благословили бы человека и простили бы ему его смертность. Я нес людям тирс жизни, мое лицо было сожжено порывами духа в вечность звезд, но взгляд горел жалостью и верою. Я нес людям расцветший тирс жизни ^{133}.

Анна. Но… ты сам хотел быть пророком и не жить. Ты и твоя Аглая, вы хотели быть одни…

Алексей (рыдая сухо, без слез). Анна, ты страшная женщина. Ты позвала меня. Кто ты? Ты смерть или жизнь? Не знаю. Но ты пьешь мою жизнь. Ты бросила меня в дымный вихрь. Мы с тобой, Анна, как мотыльки. Мы слабее детей. Мы под властью страсти, как мотыльки, таем в огне. Меня влечет к тебе. Это не любовь, может быть, потому, что я люблю Аглаю. Уже я отчужден от себя и от нее. Я не могу говорить ей, моей Аглае, словами того прежнего и чужого, который любил ее.

Анна (едва просыпаясь, с безумием радости в глазах и голосе). Ты думал, что звезды спасут вас от дымного вихря жизни, где гармония линий изломана, и хоровод чисел — дикая пляска смерти, и страсти, и случая.

Алексей (внезапно, в страхе перед ней). Я сломился и уже сам не свой. Я твой, и мне нелегко кружиться с тобой в этом вихре. Я горю, мне мука гореть, я ненавижу себя, презираю.

Анна (такая же). У тебя дикий гнев на себя.

Алексей. Но страсть сильнее ненависти и презрения.

Анна (тише). Ты меня за жизнь ненавидишь!

Алексей (дико). Но желаю… (Окружает ее страстно руками.) Желаю тебя.

Анна (сама не своя, все в той же радости). Ты изменил своей Аглае.

Алексей (жестко, отвернувшись от нее). Пусть. Это — непоправимо. Пусть совершается неизбежное. (Вдруг весь к ней.) Иду за тобой. Разве я не боролся? Но, имея тебя или не имея, я уже не имел себя, и себя я больше не мог дать Аглае. Что делать?

Анна (как бы пугается в своем бреду). Алексей, твоя страсть убьет тебя.

Алексей (внезапно смягчаясь). Бедная, бедная, ты не виновата, всегда не своя, всегда — не правда и всегда правдива. Беззащитнее всех нас против себя самой… (Он вдруг быстро слабеет, ищет воздуха, душно стонет, отступает назад и опирается о сундук, скользя книзу вдоль его края.)

Анна (приближается к нему. Как во сне, кидает руки вокруг его шеи, сама далеко закидывая голову. Шепчет слабо). Алексей, тебе земля мстит за звезды, — ты умрешь.

Алексей (как бы умирая, зовет последнею силою). Целуй, Анна. Один раз… Жизни…

Анна (все так же откинув голову, раскрыла губы. Вся как бы зовет, не двигаясь).

Алексей (надорванно, слабея еще). Жизни… Целуй…

^{Сверхмерным усилием достигает ее губ своими. Они сливаются безостановочным поцелуем. Анна отрывается, отскакивает от него на шаг, становится к нему спиною, еще раз прямая, замершая, но вся в муке прерванной страсти, с полуопущенными веками на глаза.}

Алексей (приходя быстро к жизни). Вот, вот еще живу… Да, ты даешь мне жизнь… Когда я целую тебя, я вижу в себе твою глубину. Она страшная. (Он приближается к ней, окружает ее сзади руками, шепчет ей прямо в ухо.) Ты страшная в страсти. Я не знал, что женщина такою может быть. Ты мертвая в страсти. Я должен все силы тебе отдавать, отдаю, и они растут. Откуда? Из самого родника моей жизни. Ты бледная в страсти, все тело без крови, и только губы… (Вынимает розу из ее волос) — вот такие… (целует розу дико, сминает, бросает) — жадны, жадны, горят, зовут… Это бездна. Я должен отдать тебе родник жизни. Ты воскресаешь вдруг и… Анна, дай мне еще ночь, еще, еще… нельзя лгать! Правды, правды надо. Пусть будет суд… света, света…