Тридцать три урода. Сборник

Пущин. Можно и убийство. Молния разит! (Подходит к ней ближе, берет ее жестко за руку. Очень тихо, как бы ей одной.) Жизнь — волк! Жизнь — буйвол! Жизнь — молния! Жизнь — болото! Аглая, нужны силы, чтобы победить! Нужна легкость, чтобы не затянуло… на дно…

Аглая (отрывается от него. Отворачивается. Торопливо, неровным голосам). Совсем глупости, совсем не то! Не это жизнь! Не это люди. Ах, знаете, вот что правда: если у кого много, очень много — тот хочет отдать все.

^{Плачет, отвернувшись, спрятав лицо в руки и всхлипывая по-детски.}

Пущин (злой, идет к двери). Ну, ну, кроме урывания или жертвы, святая Аглая, есть у нас и другие дела. Преинтересная операция! А вас, ассистент, не зову: вам дамские дела. Здесь вот сколько сундучищ.

^{Выходит, поклонившись.}

Аглая (подходит к шкафу, открывает его). Здесь есть место для платьев и для белья. (Указывает рукою через комнату.) Вот там еще есть ящики. (Весело.) Ну, Анна, давай раскладывать… (Подходит к ней близко, заглядывая ей прямо в глаза. Близко и тепло.) Анна, милая, ты не сердишься на него?

Анна. Нет, как можно? Он такой несчастный.

Аглая. Несчастный?

Анна (нагибаясь над корзиной и открывая ее). Разве ты не видишь, какие у него глаза, печальные, без дна под их блеском. Он когда-то отчаялся в жизни и с тех пор все видит тем отчаяньем. Он слеп и слишком зряч зараз.

Аглая (принимая платье из корзины и вешая в шкаф, тихо). А ты, Анна, ты не отчаялась?

Анна (продолжает раскладку корзины. Аглая несет мелочи к уборному столу). Я думаю: или я родилась отчаявшеюся, или — не могу отчаяться. Впрочем, ничего не знаю: ни понять, ни вести себя не умею. (Выпрямляется. С широким испуганным взглядом.) Что-то меня толкает — и иду. Не хочу идти — и иду. Это ужасно: я не своя… я никто.

Аглая (нагнувшаяся над ящиком уборного стола, выпрямляется, выхватывает из букета пучок огненно-красных роз, бежит к Анне. Звенящим голосом). Ты? Ты — жизнь! Вот тебе розы. Погоди, я прикреплю их к твоим волосам. Это будет опять, как тогда, когда ты была невестою брата. (Приколов розы, идет в спальню. Берет горсть маков.) Но у тебя были и маки… мне все путаются в памяти розы и маки на тебе…

^{Хочет приколоть маки к черному платью Анны.}

Анна (как во сне, отталкивая ее руку. Тихо). Нет, нет, маки тебе…

Аглая (шутливо). Все цветы твои. Я здесь у тебя!

^{Обводит рукой вокруг.}

Анна (не слыша, все как во сне, подымает руки к голове Аглаи, пытаясь прикрепить в ее темных волосах маки).

Аглая (смеется, не противясь). Помнишь картину — птица приносит маки умирающей Беатриче! ^{127}

Анна (резко вырывает цветы из волос Аглаи и бросает их на пол. Еще как бы полусознательно). Я не хочу… не могу.

Аглая (с упреком). Анна, ты так суеверна?

Анна (как бы проснувшись. Коротко). А ты?

Аглая (как бы внезапно сообразив, страстно). Но я тебе их предложила. Ты видишь, ты видишь ведь, что я не думала об этом. Не знаю, почему вспомнилось, пока ты мне их прикалывала. (Подымает маки. Прикрепляет себе к груди. Идет к корзине и выкладывает вещи. Серьезно.) Я, Анна, совсем не суеверна. Но, конечно, что мы знаем? Ведь наивысшее Чудо есть именно отсутствие чудес. Чудо слепое — не верит в чудеса. (Смеется тихо, почти печально.) Правда?

Анна (стоя праздная возле нее. Рассеянно). Да… да… Аглая, сними маки.

Аглая (смеясь теперь весело детским смехом). Нет! Я их заслужила. Я их давала тебе.

^{Обе работают молча долго над раскладкой корзины.}

Анна (между делом). Аглая, где твои дети?

Аглая (живо). Они в лесу. Подожди. Оглядись. Они вернутся из лесу к обеду.

Анна. Какая ты добрая! Не бойся! Расскажи об них. Я должна знать.

Аглая (тихо). Старший — моряк. Пока, конечно, по картам и книгам… (Смеется.) Ему нужны смены, смены, чтобы все проплывало, проплывало… Понимаешь, он хочет все иметь в том вечном проплывающем. Это не мои слова. Это Алексей его так определяет. Я, конечно, с ним согласна, и еще я радуюсь: в такую мужественную страсть переродились в нем тяжелые метания его отца!

Анна. Сколько ему лет?

Аглая. Двенадцать.

Анна. А потом ваши с Алексеем?

Аглая. Потом две дочери. Старшая… ах, она странная девочка! Ты, Анна, не поверишь: она моя совесть. У нее глаза большие, ясные, горящие как-то в душу, они светлые и темные, как бы полнотой чувств. (Подходит к Анне, которая облокотилась о сундук.) Я тебе расскажу одну вещь. Ей было шесть лет, она была больна, и я сидела возле. Она долго лежала с закрытыми глазами, потом открыла и сказала мне: «Мама, я тебя люблю и не знаю, какая ты. Может быть, ты нехорошая, и я просто так тебя люблю». Вот говорят — нет добра и зла. Но это неправда, добро и зло в душе. И как ни вертись, а от души не уйдешь в дух. Это мы часто с Алексеем говорили. И вот что я думаю еще: в духе, вне добра, могут жить только благие! (Горячо.) Благие это, знаешь, те люди, чья душа храм Любви! Да, да, для Любви не нужно добра и зла.

Анна (как бы следя лишь за своею мыслью). Сколько ей лет?

Аглая. Вере? Ей восемь лет. А потом — Оля… Той… та — небольшая, три года. Той закона нет ни своего, ни чужого.

Анна. Это как мои. Им тоже по три года было. Для них тоже не было закона. Но они любили сказки. Поверь мне… (Анна садится на край сундука. Аглая рядом.) Они оба, два мальчика, понимали сказки, которые я им рассказывала. Им было по три года. Да. Это нехорошо, — что я им рассказывала…

Аглая (защитно). Нет, нет, отчего? — если они понимали.

Анна (не слушая ее). Они оттого умерли, что я им сказки рассказывала. Когда пришла болезнь, они все бредили сказками.

Аглая. Что ты рассказывала им?

Анна (страстно оживляясь). Я говорила им о солнце, как оно встает и заходит, и о луне, потому что они часто просыпались ночью и спрашивали. Я им рассказывала, как солнце гасит месяц, и месяц тревожит ночь, и все это сплеталось в длинную сказку, и эта сказка постоянно повторялась, чтобы убаюкать их, чтобы пробудить их весело утром и днем утешить. Все восход и заход, и восход, и заход. (Говорит очень тихо, как во сне.) И потом еще я пела им об этом, и под песню они кружились по детской и смеялись, и падали, и плакали, и опять смеялись. Они были маленькие, смешные, очень маленькие и быстрые, поворотливые; тоненькие, курчавые рыжие волосики; только глаза твои; как у твоего брата, карие, не очень большие, но жизненные, яркие, как огоньки. Потом они любили кататься по дому в длинненькой корзинке с выпуклым дном: это была им лодочка, и я возила их по полу, и они гикали так смело, так жизненно… И с ними всегда их кукла. Только вот что неприятна мыши проели щеку у той куклы, голова была восковая, и лицо обтянуто расцвеченной тряпочкой… Все же дети любили ее больше всех других игрушек.

^{Анна молчит. Аглая глядит на нее и не замечает, как плачет, потом испуганно ощупывает щеки и пытается незаметно утереть слезы.}

Аглая (едва слышно). Милые, милые мальчики!