Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

— Остановись, рулевой! О, как летит это судно! Я не в силах услышать напева! Ужасно!.. только на миг!.. Улетает… Зевс! Ах, это бессилье! Остановитесь! Велю! Возненавижу! Всех покараю!

— Ай, ай! Я не в силах услышать напева!

Остров сирен давно позади, корабль отдыхает, утихомирились волны. Одиссей на высокой корме восседает на тряском сиденье и глядит в далекие дали.

— О Еврилох, не слышишь ли звука какого?

— Нет, Одиссей, уже ничего я не слышу.

— Ты вслушайся только, не слышно ли музыки дальней?

И снова он взгляд вдаль устремил, ничему не внимая, как тот, кто скорбит.

— Он думает о Пенелопе, — сказали матросы, — о женщине достопочтенной, которая ждет за тканьем под высокими балками.

Позднее Одиссей в одиночку причалил к острову, где Калипсо, что красивей всех смертных и прекрасней божеств, пожелала, чтоб стал он ей мужем. Но Одиссей целыми днями над морем стоял, глядя вдаль.

— Тоской обуян по своей Пенелопе, — думала Калипсо, и розовые щеки ее побледнели. — Глядит и глядит, не видно ли дыма от родного очага?

Однако в ту пору смотрел Одиссей не туда, где лежала Итака.

Позднее, когда пировал у царя Алкиноя, и старый Демодок пел в его честь, и царская дочь Навсикая бросала на гостя тайные взоры, задумчивым был Одиссей за трапезой пышной.

— О чем ты задумался, гость? — спросил Алкиной.

И Одиссей, словно тот, кто внезапно проснулся, взял себя в руки и стал расточать похвалы и трапезе, и дарам, и Навсикае.

Когда же достойная Пенелопа после долгой разлуки вернувшегося Одиссея заключила в объятья, странное что-то почувствовал славный герой. Ему показалось, что слышен напев издалека, и будто бы вновь он, привязанный к мачте, и видит, и слышит. Да-да, совсем ясно он пенье услышал, и узы тугие опять ему врезались в тело, и он на мгновенье забыл, что его обнимает стройная, благородная Пенелопа. И вновь он тоску ощутил, вновь заскорбил, что сам заставил себя привязать. Но здесь подавил в себе крик.

С той поры Одиссей не единожды в море пускался, чтоб по пророчеству слепого Терезия найти тот народ, для которого что весло, что лопата едино, и весло водрузить посредь торжища этого люда. Не однажды он взгляды бросал на туманные скалы тоскливого моря и горькую скорбь навсегда поселил в своем сердце. Не единожды так уплывал он, чтоб вновь возвратиться, но однажды, по слухам, уплыл и уже не вернулся.

Перевод Р. Бухараева.

МОРЯК ДЖОННИ

Жил-был парень, и звали его Джонни; по-венгерски это что-то вроде Янчи. Был он порядочным и скромным, только когда его призвали на флот, очень уж заважничал. Но за это грех на него обижаться, ведь служба в военном флоте — дело не пустячное, тут у кого хочешь голова кругом пойдет. Когда через год Джонни приехал в отпуск, он уже не так нос задирал, и за бахвальством его все чаще угадывалось уныние.

— Конечно, тяжелая служба… очень тяжелая… — пыжась, говорил он, когда вертелся вокруг девушек у колодца или сидел с приятелями за бутылкой вина.

— А что за служба-то у тебя такая, Джонни?

— Коль там не бывал, не раскумекаешь, — отвечал Джонни, напуская туману, наподобие древнего оракула.

В ту пору разразилась война — и Джонни следовало возвращаться на корабль. Узнав об этом, он скорчил весьма кислую физиономию, более кислую, чем можно было ожидать от героя.

— Ты чего нос повесил, Джонни? — спрашивали деревенские парни, жадно ловившие все новости с фронтов и втайне ужасно ему завидовавшие. Но ответ был неизменно один и тот же:

— Коль там не бывал, не раскумекаешь.

Мать напекла Джонни пирогов на дорогу, а тетя Бетти повесила ему на шею медальон. На этом медальоне была изображена русалка. Тетя Бетти купила его на базаре, сочтя, что моряку он подойдет как нельзя лучше. Экипированный таким образом, Джонни явился на корабль и заступил на свою службу. Теперь уж волей-неволей пора открыть, что за служба такая у Джонни.

Он не был комендором и не выстаивал часами тревожные вахты, подавшись вперед и вглядываясь в даль возле устремленных в море серых орудийных стволов.

Джонни вообще не был военным, хотя и служил в военном флоте.

Он даже матросом не был. Никогда не доводилось ему взбираться на стройные мачты и лазать по зыбким канатам, чтобы водрузить на них маленькие разноцветные вымпелы, которыми корабль подает знаки другим кораблям, словно переговариваясь с ними.

Нет, Джонни даже на палубу не выходил во время своей вахты.

Не кружил ему голову запах свежего морского ветра и соленой воды, не любовался он причудливыми бурунами, которые неустанно стирались и вновь вырисовывались как на гигантской грифельной доске; и не высматривал он ни туч в небе, ни туманных берегов на далеком горизонте.

Вахту свою Джонни нес в раскаленной железной тюрьме.

Взойдя с битком набитым пожитками деревянным сундучком на корабль, он направился к выкрашенной белой краской железной лесенке, по которой можно было спуститься прямо в чрево бронированного чудовища. Там вечно горел огонь; Джонни стоял у огня и кормил его с лопаты.

Да, трудная это служба… трудная… ни тебе горизонта, ни моря, ни воздуха. И форсить Джонни особенно не приходилось: не носил он матросскую блузу, и матросский воротник не развевался у него за плечами… а стоял он по пояс голый — ибо жарко там было, словно в пекле, — весь черный от угля и копоти, как трубочист.

Семь бед — один ответ. Джонни был всего лишь кочегаром, а кочегару такое же дело до неприятеля, как и до русалок. Ни тех, ни других он и в глаза не видит. И волнует кочегара во время войны только одно: когда начинается бой, кочегарку — так официально называется эта раскаленная железная тюрьма — запирают снаружи. Джонни это не давало покоя. Кошмарные истории слышал он от старых матросов о том, как тонули большие корабли и все кочегары гибли: их запирали, чтобы они до последнего мгновения поддерживали огонь в топках. Джонни страшился даже подумать об этом и с нетерпением ждал, когда его сменят на ночь, чтобы подняться на среднюю палубу, где кочегары вместе с остальными заваливаются вповалку, как куры в клетке; дух там стоит густой и тяжелый, зато можно наконец отвести душу. На средней палубе лобызались подвыпившие «свояки» — хоть спиртное и было под запретом. А старший кочегар Том разглагольствовал с подозрительной веселостью:

— Не тужи, братишка! На войне день за два идет. Так что нам же лучше: скорее лопаты бросим.

Ибо, да будет вам известно, для кочегара вершина земного счастья — бросить лопату.

— А если кто воды нахлебается под завязку? — спросил тогда Джонни, потому что кошки скребли у него на душе и, надо думать, не чистые родники отчего края имел он в виду, а соленую морскую воду, которую может глотать только утопающий.

«Свояки», смеясь, отвечали:

— Утопленник — он тоже бросает лопату.

Джонни схватился за висевший на шее медальон тети Бетти; на время все притихли, дымя трубками.

— Топить-то все равно надо, — раздался голос, и это был голос Тома.

— Топить надо, это точно, — присоединились к нему и остальные.

— И не дай бог, ежели кто заартачится. Прибью на месте. Коли не прибьешь, так и другим придет в голову бросить лопаты. Ясное дело.

— Точно.

— Когда корабль тонет, надо поддерживать огонь, покуда остальные не пересядут в спасательные шлюпки. Пока хоть один человек остается на борту, надо топить котлы.

— Ясное дело, — кивнул Джонни и срывающимся голосом спросил: — Поэтому кочегаров и запирают?

— Конечно. Ведь ежели не запереть, так каждый захочет удрать, никого не останется. А уж коли ты знаешь, что тебя заперли, волей-неволей придется шуровать лопатой… другого-то выхода нет. Что еще делать? Ежели топишь котлы, корабль, глядишь, куда и выберется, а нет — так и потонешь прямо на месте… Что лучше, братишка, ну, что лучше? Ясное дело… Вот когда бросаешь и бросаешь уголек, как полоумный, ведь верно? — расхохотался Том.